Грандиозный вампирический дискурс первой половины XVIII в. восходит, как мы видели, к нескольким сравнительно небольшим документам и в первую очередь — к протоколу Visum and Repertum. Однако указанные протоколы и сообщения — катализатор, но не объяснение. Как истолковать внезапное обаяние вампиров, сладкий ужас, с каким век разума и просвещения вглядывался в их ужасные черты? Чем объяснить само их внезапное появление? Пытаясь ответить на эти вопросы, Вильнёв упоминает среди прочего «вызываемую зрительными и тактильными галлюцинациями спектропатию» или болезненную одержимость призраками, якобы исконно присущую северным народам, которая «внезапно превратилась в эпидемию и достигла своего пика между 1730 и 1735 годами. Тоска, ипохондрия и кошмары создавали атмосферу коллективного ужаса». По мнению Вильнёва, появление и распространение вампиризма в XVIII столетии объясняется преждевременными похоронами в результате каталептических явлений или эпидемий высокозаразных заболеваний; фольклорными верованиями и суевериями относительно злобности мертвых; местью отлученных от церкви; самоубийствами, в которых крестьяне винили себя; «чудесным» сохранением тел, захороненных в недоступных для воздуха местах или в богатой мышьяком почве; шизофренией, жертвы которой страшились заключения, испытывали периоды голода и обращали вспять цикл дня и ночи; и порфирией, наследственным заболеванием крови, которое часто встречается в Трансильвании и представляет собой нарушение метаболизма гема, главной составляющей гемоглобина, что приводит к кожным аномалиям, гипертрихозу, деформации зубов и жажде поглощения крови[23].

Помимо сомнительных отсылок к внезапной эпидемии спектропатии и порфирии, многие объяснения Вильнёва фактически повторяют мнения просвещенных вампирологов XVIII в. Если перед учеными вампиры предстали в качестве невероятной научной загадки, общество в целом они заставили еще раз задуматься над фундаментальными вопросами бытия, жизни и смерти. Семена вампирского дискурса взошли на предрасположенной к тому почве. «И в искусстве, и в литературе, и в медицине XVII–XVIII веков царила неуверенность и двусмысленность в отношении жизни, смерти и их пределов. Постоянно присутствующей стала сама тема живого трупа, мертвеца, который на самом деле жив» — пишет Филипп Арьес. — Впоследствии эта тема захватила и повседневную жизнь. <…> Умами овладела «всеобщая паника» — страх быть похороненным заживо, очнуться от долгого сна на дне могилы. «С другой стороны», продолжает Арьес, «в указанную эпоху что-то изменяется в многовековой близости человека и смерти. Начинаются извращенные игры со смертью, вплоть до эротического соития с ней. Устанавливается связь между смертью и сексом, как раз поэтому она завораживает, завладевает человеком»[24].

Несложно проследить, как эта настроенность трансформировалась в характерные черты более чем двухвековых художественных воплощений вампирского мифа.

Любопытную теорию выдвинул в своей давно ставшей классической, но продолжающей вызывать споры работе «Закат ведьм и восход вампиров» Габор Кланицай, который утверждает, что в Западной Европе XVII–XVIII в. вампиры заменили и вытеснили ведьм, а борьба с верованиями в вампиров и посмертным линчеванием лиц, подозреваемых в вампиризме, способствовала искоренению ведовских процессов:

Вера в вампиров предполагала куда более захватывающие фантазии, чем традиционные обвинения в ведовстве: конкретные доказательства обеспечивал не «театр Дьявола», но находки трупов, демонстрировавших необычайные признаки жизни. В то же время, поглощение крови, эта псевдо-медицинская концепция, объясняла магическую агрессию в более соответствующих ментальности восемнадцатого столетия терминах, чем невидимая и необъяснимая способность ведьм наводить порчу. Другая возможная параллель между одержимостью и случаями вампиризма заключается в том, что обе системы представляли собой более духовную концепцию действия враждебной магии. <…> Наконец, верования в вампиров были обращены на мертвых, выходивших из могил; распространение зла все чаще объяснялось чистейшим заражением, и это, естественно, снимало вину с живых жертв нападений вампиров или людей, связанных с вампирами. Вампирские скандалы предложили также общую парадигму преодоления никак не желавшей исчезать веры в зловредную магию. <…> Эта парадигма подразумевала идею превращения невежественных и суеверных дикарей Восточной Европы (считавшихся далеко не «благородными») в цивилизованных людей. Интеллектуалы эпохи считали, что эта миссия Просвещения, этот цивилизационный процесс может быть осуществлен только «сверху» в социальном смысле и с «Запада» — в географическом[25].

Но словно и этого мало, вампиры были связаны с центральными для христианства концепциями воскресения из мертвых и святости. Точно задавшись целью извратить христианские представления о нетленности тел святых, тела вампиров отвергали разложение, их могилы источали свет — словом, вся атрибутика святых была воплощена ими в извращенном и богохульственном виде[26]. В связи с этим Мари-Элен Юэ считает вампиризм «не просто эпидемией, а лже-религией», дьявольской пародией на церковь и самого Христа. Вампир восстает из мертвых, обзаводится учениками, которые в свою очередь завоевывают новых последователей, а использование его крови как защитного средства, в том числе поедание хлеба, замешанного на вампирской крови, инвертирует таинство евхаристии. Вампир, пишет Юэ, «становится извращением тела Христова, неожиданным Мессией мучительной посмертной жизни, который несет своим последователям и смерть, и воскресение из мертвых».[27]

Сообщение камерал-провизора (районного администратора при австрийской военной администрации) Фромбальда стало первым и единственным известием о событиях в деревне «Кисолова», которая обычно идентифицируется как современная деревня Кисильево в Браничевском округе на северо-востоке Сербии, в составе общины Велико-Градиште. В отчете Фромбальда впервые по отношению к конкретному, известному по имени человеку, а именно Петеру Плогойовицу (Plogojoviz) был применен термин «вампир» (Vampyr), вошедший затем во все европейские языки. Сообщение Фромбальда было впервые опубликовано 21 июля 1725 г. в венской газете Wienerisches Diarium, близкой ко двору; эта газета продолжает выходить сегодня под названием Wiener Zeitung и является одной из старейших в мире. Отчет Фромбальда был напечатан на с. 11–12 под заголовком «Копия письма из Градиского Района в Венгрии» (как обозначалась в те годы данная территория) и позднее широко перепечатывался и переводился. Одну из перепечаток (Leipziger Zeitung, 31 июля 1725 г.) Михаэль Ранфт включил в диссертацию, представленную 27 сентября 1725 г. в Лейпцигском университете. Данная диссертация легла в основу его книги De Masticatione mortuorum in tumulis («О жующих мертвецах в могилах», Лейпциг, 1725), которую Ранфт выпустил несколькими расширенными изданиями, в том числе на немецком языке: Tractat von dem Kauen und Schmatzen der Todten in Gräbern, worin die wahre Beschaffenheit derer Hungarischen Vampyrs und Blut-Sauger gezeigt… («Трактат о Жующих и Чавкающих в Гробах Мертвецах, который раскрывает истинную Природу сих Венгерских Вампиров и Кровососов», Лейпциг, 1734). Перевод выполнен по первой публикации в Wienerisches Diarium.

Спустя 10 недель после того, как в деревне Кисолова, в Рамском районе[28], подданный по имени Петер Плогойовиц испустил дух и был предан земле по Ратскому[29] обряду, стало известно, что в указанной деревне Кисолова за 8 дней 9 особ, как старые, так и молодые, также умерли после тяжкой 24-часовой болезни, и что они, будучи живы, однако лежа на смертном одре, заявляли во всеуслышание, что помянутый Петер Плогойовиц, умерший 10 неделями ранее, приходил к ним во сне, ложился на них и давил[30] таким образом, что они поневоле лишались дыхания.