Вот он подает сигнал — и стая взлетает в небо, и на лету уже заводит «невод», и делает это очень просто: вожак летит от берега к реке, потом дугой заворачивает обратно к берегу; в воздухе получается петля из птиц. В этот самый момент бакланий вожак опять подает команду, и птицы — раз! — и вниз. «Невод» уже на воде — и тут начинается работа.

Бакланы, оказывается, умеют нырять. Они как свалились с неба, так нырками и продвигаются к отмели, гонят перепуганную рыбу. И все ближе они друг к дружке, все теснее делается петля, а в петле барахтается рыбка. Тут бакланы ее и жрут. Правда, иногда не им она достается. Иногда на бакланью рыбалку слетаются пеликаны. «Дармоедами» на Волге их зовут. Они садятся на песок у самой воды и ничего не делают, дожидаются, а как начнет подскакивать над водой рыбешка, пеликаны ее — хап! — и к себе в мешок под клювом. Хап! — и в мешок.

— А знаешь ты, какая красота весной, — говорит Ефим, притрагиваясь к Валькиному колену. — Ты знаешь, как по распутице, полями да по топкому бережку добираются до затонов матросы? Маменька родная! И ноги промочишь, и с холоду окаменеешь, и умаешься как собака, — э-эх! Не везде ведь — на тебе — железная дорога!

Вот я… В путь ухожу по телеграмме. Так было у нас заведено. Капитан каждую весну присылает телеграмму, просит быть к такому-то дню в затоне. А я только того и дожидаюсь. Как получил — в дорожку! Oт Костромы до Правдинска поездом, а там… пешечком километров этак двадцать пять. Вот и идешь…

Говорит Ефим подробно, с назойливою жадностью слепого смакует краски…

— Вот и идешь… На Волге лед еще, а в полях открываются зеленя, и тут жаворонки сразу! Вчера их еще не было ни одного, а сегодня — небо глохнет от звону. Вот ты идешь, и тоже вроде птицы: весь голос, бывало, дорогой проору. Являюсь в затон, а голосу — ни звука…

Ну, а в затоне, брат, все перебулгачено. Взад-вперед ледокол тискается, ломает лед, потом выводит по одному пароходы и ставит их носами в берег. Тут механики — за дело! Запускают машины, и чудно так бывает: стоит пароход на месте, колесами ввертит. Это зовется, брат, проверка машин на швартовых — чуешь?.. И вот наступает — понимаешь?.. Запросто никто этого выдержать не может — ни капитан, ни матрос… Ну, как тебе объяснить… Первый свисток раздается над Волгой и… Так он тебя по сердцу хватит!..

И представляй себе дальше: отдали мы чалки — и полная воля! Под тобой вода, над тобою одно только небо… да капитан. А если еще капитан хороший? Эх, и как же тут не жить!

И вот идем мы по весенней большой воде — на кой нам фарватер! Идем по кустам… деревья стоят по макушку затоплены, и птицы на них, и птицы, брат, невозможно сказать, что делают! Слушаешь и боишься, как душа в тебе только не захлебнется… А солнца, а блеску, и главное ― берега нет! Если идем горной — луговой стороны нам почти и не видно. Вот она что такое, Волга!.. И будь ты хоть капитан, хоть кто — поглядел на нее и стоишь, как умытый…

Зима эта была очень снежной. Замело дороги, закутало лес. Ели стоят — и не поймешь, что за деревья это. Дома закутало тоже по самые окна, и кругом такая тишина, как будто на село надели шапку-ушанку.

Когда у Кирюшкиных во дворе лаяла собака, то казалось, что она невероятно далеко. Даже паровозные гудки звучали глухо.

Из широкой доски Ефим выстругал лопату Вальке под рост. Себе он подобрал в сарае самую тяжелую железную, и они каждый день вместе расчищали дорожки — к домам, к колодцам, от Валькиного дома к лесу.

Валька, точно так же как Ксюша за обеденным столом, умел подсказать Ефиму.

— А теперь нам нужно немножко поправее, — говорил он.

Ефим отвечал сначала благодарной улыбкой, а потом уже словом:

— Есть немного поправее!

Валька заметил: чем больше Ефим устанет, тем лучше у него делается настроение. Но хорошее никогда не длится долго, и эта замечательная жизнь кончилась из-за какого-то дурацкого ветра.

Сначала был тихий белобрысый день. Подновив спокойненько дорожки, они с Ефимом набирали воду из колодца, и в это время прямо им на головы свалился ветер, ударился о землю и начал вертеться по двору. Минуты не прошло, как совершенно прозрачный воздух наполнила снежная муть.

— Что делается! — закричал Валька и обернулся к лесу. — А там!.. Вот это да!

Над лесом поднялись дыбом белые волосы, и ветер их рвал и уносил куда-то, и отовсюду шел белый дым, и в этом дыму задыхались черные ели, на которых уже не было снега, и они дергались и вскидывали лапы, как будто хотели вырваться из земли и уйти…

Сразу стало очень холодно и сыро. Валька заторопился домой. Он взглянул на Ефима и оторопел: Ефим повернулся лицом к лесу, зачем-то расстегнул свою куртку, снял с головы шапку и размахивал ею.

— Бросай ведра! — скомандовал он Вальке и сам пошел в ту сторону, откуда доносился шум леса.

«Совсем с ума сошел», — подумал Валька, и Ефим тут же подтвердил это. Он сказал:

— Эх, погода!..

— Какая это погода? — захлебываясь мутным от снега воздухом, кричал Валька. — Что ты глупости говоришь! Это же настоящая вьюга!

— Нет, братец ты мой, нет! — Он взял Валькину руку, немного наклонился и заговорил таким голосом, как будто сообщал тайну: — Запомни, с этого дня мороз начнет задумываться: то ли быть ему, то ли нет!

Он подставил лицо свое ветру. Оно было мокрым и совершенно счастливым. Оно было и веселое и злое.

— Это весна уже баламутит, это ее работа, — повторял он опять и опять. И рот его был растянут, точно, не кончив смеяться, он собирается плакать.

— Пойдем домой! — взмолился Валька.

— Да ты что?! Ты слушай, слушай, как она орет!..

Они стояли у начала просеки в белых сумерках, в жутком вое. Вальке казалось, что кто-то забрался на самую высокую ель и кричит без конца и передышки: «ааааааа», а рядом в сугробах кто-то другой сквозь стиснутые зубы тянет до ужаса горькое: «ммммммммм».

— Холодно мне, пойдем…

Ефим стоял как чужой, не двигаясь и не отвечая. Валька почувствовал себя таким одиноким, каким никогда еще на этом свете не был. Наконец Ефим сказал:

— Эх, мал ты!..

— Ну и что?

— А то, что сбежали бы мы с тобой отсюда. Тебе тоже нечего тут делать. Не с твоей головой козу пасти. Тебе одна дорога — в капитаны!

Валька сразу забыл про холод.

— …А я бы отца на лодке к бакенам подвозил, — продолжал Ефим. — Для этого мне и глаз не надо.

— Ну так давай! Давай уедем — ты же сам говорил!.

— Говори-и-ил! А думать не надо, куда мы поедем? Я — калека, ты — пацан!

Вечером прибежала Ксюша, вызвала Вальку в сени и зашептала:

— С чего это Юхим, а?.. Просит отцу письмо отписать, домой просится, говорит, не могу больше тут, помру… С чего бы это, а?

— Правда?! — радостно вскрикнул Валька. Но тут же решил, что ей пока говорить ничего не следует, и важно ответил: — Потому что скоро весна.

— Ну весна, ну и что?

— Понимать надо! — произнес он, распираемый радостью и надеждой: значит, Ефим решил, решил!

— Новая беда, — вздохнула в темноте Ксюша, — куда его везти! Отец — старик, сам как дитё, пропадут в грязи оба!

Она вздохнула еще раз и ушла.

Два дня ходил вокруг Ефима Валька и никак не решался спросить, когда же они поедут. Молчал и Ефим, а заговорил неожиданно, темным, пасмурным утром. Они вышли на крыльцо. Ефим понюхал воздух и спросил:

— Какое сегодня число?

— Четвертое марта.

— Вот и считай, — сказал Ефим, — сегодня первый день весны. Найди-ка льду.

— Нету, — сказал Валька, глядя на бурую глыбу замерзших помоев у сарая.

— Неси топор.

Валька в минуту слетал за топором. Ефим подошел к бочке, хватил с маху по ледяной горбушке, нашарил куски, ударил один об другой, послушал звук.

— Точно, — сказал он, — силы в нем больше нету, дён через пять начнет капать… Так-то, братец, а через месяц-полтора, глядишь, и она вскроется и… пой-дет!

— Значит, нам уже пора уезжать?

Вместо ответа Ефим с такой силой швырнул куски льда обратно в бочку, что они даже не брызнули, а просто расквасились в кашу.