Разговаривал я в театре с одним священником – не знаю как его зовут – я начинаю путаться в здешних именах: все на ский, да на ович, евич. “Отчего во время повстания, спрашивал я: – вы не поддерживали поляков? Мне вот многие из них говорили, что не удалось примирить вас с польскими стремлениями – они говорят, что вы их повстанцев, принимали радушно, что они в ваших семьях были как дома...”

– Жалко мне, отвечал священник: – если они так поняли наше гостеприимство: мы никому не откажем в радушном приеме и никогда не станем оскорблять нашего гостя противоречием. Но как же нам было подпасть под влияние их и увлечься их пропагандою, когда, извините, мы и с делом знакомы ближе их, да и по образованию стоим несравненно выше этих недоучившихся студентов и мало чему учившихся офицеров? Мы люди серьезные, фраза нас не увлекает, Польшу мы знаем лучше самих поляков...

Записываю вам этот ответ потому, что он кажется мне очень характеристичным. В самом деле, в Австрии школьное дело стоит несравненно выше, чем у нас. Чтоб сделаться священником, надо пробыть четыре года в нормальной школе, восемь лет в гимназии, да четыре года в семинарии. Правда, все здешнее образование вертится на латыни и греческом языке, круг сведений их, относительно говоря, ограничен; но за то я не замечаю в них нашей энциклопедической распущенности, этого ученья “чему-нибудь и как-нибудь”. У них есть большая привычка к серьезному умственному труду, а следовательно, к полному изучению каждого представляющегося вопроса, что очень много значит. Салонное, поверхностное воспитание поляков, так похожее на наше, разумеется, не в силах соперничать с этим классицизмом, Поляк засыпал их фразами, забивал изяществом, манер бойкостью своих силлогизмов, и верил, что молчание есть знак согласия, тогда как молчали они просто по застенчивости. Стоит читать польских публицистов и даже ученых чтоб эта поверхностность бросилась в глаза. Припомню только их толки о славянах и о чуде... Вот в чем лежит одна из причин их политического бессилия. Люди, которых они хотят вести, развитие их самих...

Пишу из Львова. Я прогостил еще неделю в Перемышле, а сюда приехал третьего дня. Ведение дневника оказалось решительно невозможным: путешественник не властен над своим временем; он, как Эзоп, не знает, куда идет, и все его расчеты провести день так или иначе постоянно разбиваются о непредвиденный обстоятельства. Дневник мой выходил натяжкой. Пятницу я записывал в понедельник, воскресенье в четверг; сведения, собранные после, вносились в дневник хронологически раньше, а ко всему этому накоплялось множество повторений и ненужных подробностей. С этого письма примусь за другую систему – стану писать о каждом городе только по выезде из него; может быть, дело пойдет лучше.

Ни одного представления я не пропускал на русском театре, ознакомился с ним довольно близко и жалею, что не могу предсказать ему блестящей будущности. Артисты люди талантливые, особенно г. Моленцкий (псевдоним), который мни кажется, разовьется со временем до Самойлова. Он уже пять лет на сцене; начал свое поприще в польской труппе Добойко и перешел в русский театр, как только он основался. Талант у него весьма серьёзный, роли изучает он добросовестно и никогда не утрирует их, что весьма важно. О г. Нижанковском я ничего не умею сказать, потому что я не видал его в больших ролях. Он, очевидно, комик, но у него нет сценической выдержки – других смешит и сам смеется; сверх того, костюмируется изысканно, наклеиваете ненужные носы, надевает красные штаны, невероятно короткие Фраки и т. п. Но об нем, как и о Моленцком, покуда ничего нельзя сказать – это таланты будущего: у обоих есть богатые силы, и оба могут также легко развить их, как и убить последнее относится именно к господину Нежанковскому, недостаточно серьёзно относится к своим ролям.

От этих неопределенных талантов перехожу к определившимся. Г. Чацкий великолепен в ролях всяких хлыщей, волокит, благёров, гуляк: он родился для Хлестакова и Репетилова, и если ему чего не достает на сцене, то это необходимой каждому актёру крепости нервов. Сцена смущает господина Чацкого, глаза бегают у него во все время игры, и эта врожденная нервозность много ему вредить. Талант г. Ветошинского тоже ясен – он удивительно, неподражаемо хорош в роли jeune premier, в роли чистого и искреннего влюбленного юноши. Смотря на него, зритель становится сам чище и нравственнее; столько чистоты и свежести льется от этого артиста! За то и г. Чацкий, и г. Ветошинский, оба ни куда не годятся, чуть только роль вышла из пределов их специальности. Баритон русского театра, г. Концевич, собственно не актёр, хотя он и великолепно сыграл в одной пьесе (“Майстер и челядник ”) роль выгнанного из службы чиновника пьяницы и пройдохи, который живет всякими кляузами и хочет жениться, потому что “видите, Параскевия Семеновна, у меня пятеро детей; старшему всего семь лет, а двое из них лежат в кори!” Патетические роли ему совсем не удаются, но до сих пор у меня звучит в ушах его песня в роли старого Матье (“Чародейка-скрипка”):

Вот вам и образчик здешнего говора. Есть еще певец, г. Звержинский; про сценический его талант ничего не скажу, потому что не видал его в хороших ролях. Затем, из женской половины труппы, г-жа Лукасевич очень недурна в ролях разбитных баб, старых мегер, но слаба, когда ей приходиться играть молоденьких девушек, на что она имеет полное право по своей красоте. Выдержки на сцене у нее мало, глаза беспокойно бегают во все стороны, смеху удержать не может. Надо же молодой и красивой женщине иметь именно такой талант, что она должна являться публике каждый раз старою ведьмою, гонительницею молодежи, эгоистичною, корыстною – я понимаю, отчего ей не верится, что ее специальность – роли старух, и отчего ей так хочется играть молоденьких... Г-жа Смоленская, Морелевская, Котеловская, все играли ни хорошо, ни худо: роли были маленькие, так что и судить о их талантах не могу. О г-же Бачинской повторю то же, что говорил в первом письме – это актриса consomme, которой играть следовало бы не в Перемышле и не во Львове, а в Петербурге или в Москве. Талант ее замечательно разнообразен; в какой роли она ни выступала везде была одинаково хороша. Г. Бачинского видел я в драме, Коренёвскаго (Korzeniowski), переведенной им же самим с польского – “Пятый акт”. Он играл Вацлава, которому изменяет любимая жена, и сыграл отлично. Это был действительно любящий и оскорбленный муж, для которого все на свете погибло, которого отчаянье до того душит, что он предлагает своему счастливому сопернику дуэль ядом: один из двух кубков отравлен. И всю эту страшную роль г. Бачинский сыграл без малейшей натяжки.

В воскресенье я был в последний раз в русском театре – не знаю, удастся ли его еще раз увидеть... Давали: “Обман очей, нова оригинальна комедио-опера в 3-х действиях, а 5 отслонах (картинах – это слово уж чисто галицкой выдумки) И. Гушалевича. Музыка Ивана Андреевича Лавровского”. И автор, и композитор оба галичане и оба священники. Пьеса недурна, а музыка даже очень хороша – отчего бы не дать у нас эту пьесу? Действие на том вертится, что солдату в сражении глаза запорошило, он ничего не видит. За ним ухаживает молоденькая Феня, которая полюбила его, а он ее полюбил, хотя ни разу ее не видал и знает ее только по голосу. Феня молится об его исцелении, идет к чудотворной иконе на поклонение, там достает лекарства, вылечивает ему глаза – он снимает повязку и бросается не к ней, а к ее подруге, которая лучше ее. На сцене это выходит недурно, и есть две-три роли, которыми ни один артист не откажется воспользоваться. Музыка превосходна. Это второй галицкий композитор, которого я слышу в театре. Превосходно делает здешнее духовенство, что так усердно следит за музыкальным образованием своего края. Почти в каждом здешнем русском доме я вижу гитару, флейту, скрипку, даже рояль – рояль, при здешней бедности!