И сейчас не знаю, как это у нас с Борькой получилось… Мы трое рассматривали чертеж, я почувствовала, что прижимаюсь щекой к щеке Борьки, а он вдруг замолчал, будто споткнулся. Потом его черные глазищи медленно, нерешительно и точно даже испуганно поглядели на меня, мы с ним встретились взглядом, и я почувствовала, что мы уже целуемся… Поняла только, что это во много раз приятнее, чем во сне, и тут же услышала отчаянно-пронзительный крик Светки:

— Прощайте!..

Борька вдруг окаменел, а я все-таки разобрала, как загремело железо крыши и вскочила Светка, и поняла, что она может сейчас кинуться вниз! Подняла голову, через плечо Борьки увидела, что Светка уже стоит на краю крыши, глядя вниз совсем так же, как это делает человек перед прыжком в воду с вышки.

— Светка! — крикнула я.

Она вздрогнула и покачнулась так сильно, что я на миг даже зажмурилась… Но все было тихо и удара Светкиного тела об асфальт снизу не донеслось; а тут Борька опять стал меня целовать. Я взяла обеими руками его за уши, еле оттянула от себя и увидела, что Светка еще стоит на краю крыши, плачет и смотрит на нас.

— Скажите маме и папе… — губы у нее прыгали, как на пружинах.

— Черт с ней! — прохрипел опять Борька.

— Погоди! — Я уперлась ладонью ему в лицо, быстро сказала Светке: — Послушай, что я тебе напоследок… — и по глазам ее поняла, что в ближайшую секунду она еще не кинется вниз, сначала все-таки выслушает мои прощальные слова: Борька вдруг мигнул и сел, отпустил меня, взялся рукой за свой нос, — больно я его сжала; тогда я потихоньку, чтобы не вспугнуть Светку, не толкнуть ее в пропасть неосторожной резкостью, встала, сделала шажок к ней, все глядя ей в глаза: — Дело серьезное, Светка, лучше бы ты родителям хоть записочку оставила… — Я медленно-медленно приближалась к ней.

Она мигнула, тоже глядя на меня, потом все-таки поняла, спросила:

— Ты так думаешь?

— Конечно! — Я тихонько взяла ее за руку. — Пойдем, напиши. — я кивнула на наши разложенные тетрадки.

Она послушно двинулась за мной, но вдруг судорога прошла по ее лицу и все ее тело забила крупная дрожь. От нас до края крыши было всего метра два, и я терпеливо ждала, пока Светка хоть чуть-чуть успокоится. Вот она в голос разрыдалась, крикнула мне:

— Я не могу, Анка, это терпеть, я кинусь…

— Правильно, — сказала я. — Только сначала напиши хоть пару слов, все-таки родители они…

— Хорошо.

Борька все сидел на том же месте, с любопытством глядя на нас. И вот когда Светка нагнулась к тетрадке, я сзади навалилась на нее и резко завела руки ей за спину, крикнула Борьке:

— Помогай!

Светка такая же здоровая, как я, а до края крыши — всего метров шесть.

Вдвоем мы протиснули извивавшуюся Светку в чердачное окно, повалили ее на пол чердака, и она сразу же затихла, мне даже показалось, что она потеряла сознание.

— Принеси с крыши нашу одежду, — сказала я Борьке, сама все не решалась оставить Светку.

— Ишь как ей в голову ударило!.. — пожал он плечами, глядя на Светку, и полез на крышу.

Мы с ним оделись, а Светка все лежала молча, не открывая глаз. Так в одном купальнике мы и снесли Светку в квартиру Муромцевых. Хорошо хоть, на той же лестнице она, всего тремя этажами ниже.

У старушки домработницы, когда она открыла нам двери, так побелело лицо, что я уж думала — не избежать нам вызова «скорой помощи». Внесли Светку, уложили ее на постель, а сердобольная старушка принесла снотворное. Мне удалось разжать зубы Светки и затолкать ей в рот таблетки, а водой она уж сама их запила. Старушка в свою очередь попила сердечных капелек, а мы с Борькой еще подождали, пока Светка заснет, и — делать нечего, экзамен-то завтра — снова залезли на крышу и… стали целоваться.

Хоть и на троечки, но экзамен мы сдали.

Я уже и раньше знала, что Борька после восьмого класса решил идти в техническое училище при судостроительном заводе, освоить специальность слесаря-монтажника, потому что какой-то знакомый до крайности нахваливал ему эту работу, прельщал Борьку сумасшедшими заработками. А мне уже было все равно, куда идти, главное — не расставаться с Борькой. Родители были согласны со мной, но сомневались, возьмут ли меня, ведь это чисто мужская работа. Да сначала пробовали уговорить меня пойти на наш завод, чтобы хоть в первое время я была у них на глазах. Наш дом — от завода, на котором трудятся родители, поэтому все жильцы так и говорят — «наш завод».

С поступлением в училище судостроителей у меня действительно вышла заминка. То есть солидный мужчина, ведавший набором, звал меня и в маляры, и в сварщицы, и еще куда-то, но я-то хотела быть вместе с Борькой!.. Не знаю, чем бы кончился наш разговор, если бы я вдруг не сказала мужчине:

— Пожмите, пожалуйста, мою руку, — и протянула ее ему через стол.

Он сначала удивленно посмотрел на меня, потом понял и взял мою руку. Широкоплечий он человек, и видно, что в молодости был рабочим, но и годы его уже не те, и новая служба канцелярская… А тут еще вся его приемная была заполнена такими же поступавшими, как мы с Борькой, поэтому ситуация создалась весьма своеобразная. Я сначала вполсилы сжала его пухлую ладонь, а он чуть покраснел и ответил мне тем же. Я надавила, он уже побагровел и сжал мою руку всерьез, для чего ему даже пришлось встать из-за стола. И я поднатужилась, а у него даже глаза увлажнились… Наше с ним рукопожатие комментировалось всеми присутствующими.

— Ладно, красавица, твоя взяла, — сказал он наконец и помахал побелевшей рукой. — Только не подведи меня, не убеги через неделю.

— Разве я похожа на такую?

— Пока нет! — честно ответил он, внимательно уже приглядываясь ко мне.

А Светку ее папа с мамой устроили в библиотечный техникум.

Или уж то, что родители мои — рабочие… Или потому, что здоровый я и сильный физически человек, или, главное, потому, что все знания, которые мы получали в училище, носили очень конкретный характер, почти тут же воплощались в реальные дела… Да и сама обстановка судостроительной верфи, где я воочию увидела, как постепенно создаются громадные суда, а потом и спускаются на воду; впервые собственными глазами это увидела! В общем, уже через месяц или два у меня было уверенное ощущение, что я оказалась на своем месте в жизни. Это очень обрадовало отца и маму.

Началось с того, что наш мастер Никита Степанович Потапов — он всю жизнь проработал монтажником на заводе, а потом перешел к нам в училище — повел нашу группу на завод. Мы притихли, гуськом шли за ним; я — первой, как единственная девчонка в группе. Было начало сентября, еще яркое и горячее солнце заливало все вокруг, и небо было по-летнему синим; а рядом с нами то высились громадные стены дока, то уходило в небо пузатое и еще непокрашенное тело строившегося судна (вблизи оно напоминало небоскреб, в длину протянувшийся на целый квартал), то ярко поблескивала ровная, будто туго натянутая гладь воды. А вдали виднелись причалы морского торгового порта, около них стояли тоже громадные корабли, по-рабочему скромно окрашенные в темное, и двигались стрелы кранов: шла работа. И весь воздух, казалось, был заполнен гулкой дробью автоматических молотков, гудением сварки, широко разносившимися резкими ударами по железу, сопением буксиров, сигналами подъемных кранов…

Никита Степанович вдруг остановился, глаза его прищурились, а худое и морщинистое лицо будто разгладилось. Он посмотрел на нас, спросил очень серьезно:

— Хорошо?

— Хорошо! — точно помимо своей воли громко ответила я.

— Вот так-то, ребятки… — уже потише проговорил он. — Пришел сюда таким же, как вы сейчас, и рад, что всю свою жизнь здесь проработал!

— И правильно! — непроизвольно опять вырвалось у меня.

Он заглянул мне в глаза так же внимательно-зорко, как отец, сказал тихонько:

— Ах ты девочка… — потянулся и ласково погладил меня по плечу.

Никита Степанович водил нас тогда по заводу целый день, сделав только короткий перерыв на обед. В конце помолчал, покурил, все глядя на нас, сказал негромко: