Встала, вычистила платье, потом спустилась к ручью и умылась. Пошла потихоньку к Дому отдыха, настороженно поглядывая по сторонам; боялась, что снова может появиться Залетов, а потом усмехнулась: сильно он, выходит, испугался!

Пришла в Дом отдыха, еще успела к завтраку. Соседки по комнате только посмеялись надо мной, что я, дескать, всю ночь прогуляла, а больше ничего они не заметили.

Путевка — на две недели, оставалось еще девять дней, и я как-то по-новому прожила их. То есть купалась, как и до этого, и в волейбол играла, а вот на танцы почему-то уже не могла ходить, чуть ли не отвращение у меня к ним неожиданно появилось. И целыми днями пропадала я в лесу вместе с тихой Маней Викторовой, швеей с фабрики, сильно напоминавшей мне Катюшу. Мы с ней каждый раз приносили полные корзинки ягод и грибов, раздавали их соседкам. А в лесу было очень приятно: столбами стоял солнечный свет, пели птицы, под ногами мягко похрустывало, и тишина ложилась на душу… Иногда мы с Маней тихо переговаривались; она все мечтательно и ласково улыбалась; была она каким-то ровным решительно во всем человеком. Только однажды спросила:

— Поссорилась тогда со своим черноглазым красавцем?

— Да вроде того.

— То-то не приезжает он, — и все, ничего больше она не спросила у меня об этом, и я знала, что и не спросит, и была благодарна ей.

Залетов ко мне в Дом отдыха больше так и не приехал, и я была рада этому. Я и не ждала его, почему-то уже была уверена, что он понял: у нас с ним — все. Да и вообще впервые видела я такой сильный испуг у него тогда… А как протяжно переспросил он: «Преступление?!» — и со страху даже по-мальчишески убежал.

Ну, а если бы он все-таки приехал, у меня хватило бы теперь сил, чтобы вынести любой разговор с ним. Потребовалось бы — даже убедить его, как несмышленыша мальчишку, что у нас с ним все и навсегда кончено.

Но однажды за эти девять дней он мне приснился. Во сне я поняла, что нахожусь дома у Залетовых, но они трое меня почему-то не видят. И мне была особенно противна грязь их квартиры, окурки на полу и немытые окна, разбросанные вещи, точно они не живут здесь постоянно, а только поезда дожидаются. Но главное, что они трое вели себя как совершенно чужие друг другу люди! Полина Сидоровна, худенькая и сгорбленная, по-старушечьи согнув спину и низко опустив голову, молча и даже как-то обреченно штопала носки. Подвыпивший Трофка сидел перед телевизором, курил и смотрел футбол, изредка косясь на жену: было видно, что он или выискивает предлог исчезнуть из дому, или соображает, как бы выпросить у жены денег хоть на пиво… А Борька сидел за обеденным столом и делал вид, что готовит уроки, а сам воровато глядел поверх книги в телевизор. Даже разговаривать друг с другом им было не о чем — скучные и чужие, надоевшие друг другу люди были сейчас передо мной; и таким унынием веяло и от них самих, и от их комнаты, что еще там же, во сне, я совершенно по-дневному осознанно удивилась: как только Борька мог нравиться мне?

Проснулась, прислушалась к по-ночному уютному дыханию женщин в нашей комнате, поглядела на луну в окне, вспомнила Залетовых, которых только что видела во сне, и удивилась так сильно, что едва не вскрикнула: да как я могла не замечать всего этого раньше-то?! А ведь и до этого я знала все о Залетовых так же отчетливо, как и сейчас, во сне, но просто не обращала на это внимания, только бы продолжать целоваться с Борькой!

Полежала еще, вытянувшись в постели и глядя на медный круг луны в небе, и почувствовала, что вот теперь-то, впервые так явственно наконец разглядев всю унылость Залетовых, я окончательно освободилась от Борьки!

Вернувшись в город, в тот же день наткнулась во дворе на Борьку, поздоровалась. Он испуганно кивнул мне в ответ, приостановился, и мы с ним поглядели в глаза друг другу. Коротко поглядели, но очень серьезно. Борьку волновало, я видела, не буду ли я мстить ему. Он тут же понял, что не буду, и успокоился. Так и разошлись мы с ним в тот раз, не сказав друг другу ни слова.

Мне повезло: мы с Борькой попали в разные бригады, даже на разные строящиеся суда, и виделись теперь очень редко, только случайно. На новогоднем празднике в клубе завода слегка подвыпивший Борька пригласил меня танцевать, и я пошла, только все удивлялась, что решительно ничего уже не чувствую от близости его.

— Чего ты улыбаешься? — спросил меня Борька и не удержался, скользнул глазами вниз: — Все обошлось, да?

— Да.

Через несколько минут Борька совсем негромко проговорил:

— Ты меня предупреждала, но ведь в такие минуты человек себе не хозяин…

— Нет, человек во все минуты себе хозяин, иначе земной шарик вообще давно сгорел бы!

Танец уже кончился, и Борька, провожая меня к девчонкам, с которыми я стояла раньше, все-таки спросил:

— Не могу я понять, почему ты так разом-то порвала, а?

Объяснить ему это все равно пришлось бы рано или поздно, поэтому я остановилась и обернулась к нему. Да, красивые у него глаза и лицо, и плечи широкие, и сам высоченный парень, ну прямо-таки картинка, а ведь не поймет он того, что я собираюсь ему сказать, если не найду я по-школьному убедительный довод, нет, не поймет.

— Вот, допустим, в бутылку из-под минеральной воды налита водка, ты ведь не определишь, что это водка, так?

— Так.

— Выпить тебе для этого ее надо, так?

— Так.

— Вот и у нас с тобой: пока игра-поцелуи были, ничего я не понимала, а стоило мне всего один-единственный раз по-серьезному тебя увидеть, и сразу я поняла, что мы с тобой чужие люди! Во всем главном и навсегда чужие! — Я поглядела, как он силится понять, и улыбнулась успокаивающе: — Ничего, потом поймешь. Ну, спасибо за танец.

— И тебе спасибо, — он ушел.

Вот так и была поставлена последняя точка в моей истории с Борькой Залетовым. Весной после того нашего новогоднего разговора он женился на Вале Шевелевой, нормировщице из столярного цеха, и переехал из нашего дома к ней. А потом ушел служить в армию. У Вали родился сын, и она с завода тоже уволилась. А старшие Залетовы, когда Борька выписался из их квартиры, поменяли ее на однокомнатную. Сейчас их вспоминает, кажется, одна дворничиха тетя Шура:

— Эх, нету Трофки: он бы вам за рваненький исправил уборную на пять минут.

Мама с отцом сначала удивленно поглядывали на меня, когда я перестала встречаться с Борькой, потом все-таки спросили:

— Кончилась твоя дружба с Залетовым, что ли?

— Кончилась.

И они с откровенным облегчением заулыбались.

Сейчас все у меня в жизни сложилось счастливо, каждый день перед глазами серо-голубая гладь воды, посеребренная в дымке; такое же небо, тихое и ласковое; и четкие силуэты кораблей у противоположных причалов; и решетчатые стрелы кранов, точно вычерченные тушью. А вокруг меня привычно громоздятся пузатые и высоченные корпуса судов, оранжево-черные, еще не покрашенные. И весь воздух по-деловому заполнен громыханьем железа, гудением сварки, дробью автоматических молотков. И ногами я будто чувствую выпуклое тело только что сваренной палубы… До того уж я свыклась с тем представлением, когда все у меня хорошо, что вот недавно ездили мы в отпуск по Волге с Лешей и Верушкой, стояли вечером на верхней палубе, смотрели на Волгу и небо, и я вдруг сказала:

— Да чего ж приятно, да? Совсем как у нас на заводе!

Леша посмотрел мне в глаза, все понял, как обычно, и ласково обнял за плечи, а Верушка потянула его за руку и спросила:

— Пап, а чайки у вас на заводе тоже есть?

Тогда, три года назад, одним из первых моих ощущений было именно это чувство надежной уверенности, которое впервые появилось у меня, когда наш мастер Потапов привел нас из училища на стапель.

И, знакомясь с молчаливым Беловым, коренастым, по-медвежьи сильным, пожимая его большую руку, я не удержалась, сказала, глядя в его маленькие серо-зеленые глаза:

— Хорошо тут, да?

Только что до этого в глазах его была настороженная внимательность, с которой он старался понять меня, когда я шла по палубе к его бригаде, а тут глаза его стали сначала удивленными и сразу же — по-доброму, по-стариковски ласковыми. Степан Терентьевич Белов — наш бригадир.