И действительно, все складывалось, как он предсказывал. Фредерику суждено было преуспеть; только однажды, когда ему шел пятнадцатый год, возник повод для небольшой тревоги. Бедный мальчик влюбился в девочку, которая погибла в железнодорожной катастрофе. Ему показалось, что сердце его навсегда разбито, и захотел рассказать об этом в стихах. Поскольку рифмы сопротивлялись, он решил испытать себя в другой области и подумал, что будет не хуже, если он уйдет в монастырь. Он станет монахом-проповедником. Фредерик уже видел себя облаченным в грубую монашескую рясу и подпоясанным бьющей по ногам веревкой. Когда он поведал о своих планах семье, ветеринар недолго думая сказал:

— Ты не получишь десерта до тех пор, пока не переменишь своего решения.

Столь жалкое препятствие было оскорбительным для решения Фредерика. Стойко продержавшись в течение двух месяцев и раздав нищим пять су из тех карманных денег, что каждую неделю выделял ему отец, мальчик в конце концов согласился с доводами матери, предложившей ему сделать светскую карьеру.

В доме Фердинана Одуэна царила невыносимая тоска. Установленный ветеринаром строгий режим, возникшие разочарования в супружеских отношениях, а затем и апатия жены, недовольное выражение лица Люсьены и отсутствие согласия мальчиков создавали в доме атмосферу недоверия и злобы. Фредерик и Антуан любили друг друга как братья, но не больше. Братские узы не мешали возникновению взаимной неприязни и вспышек гнева, но облегчали пути к примирению.

По воскресеньям, когда из-за плохой погоды нельзя было выйти из дома, мрачная атмосфера сгущались еще больше.

Госпожа Одуэн и дети невыносимо страдали от скуки, а ветеринар, проверяя счета, одновременно скрупулезно следил за выполнением школьных заданий. Антуан молился, чтобы отец на неделе умер, и от этого ему делалось немного легче.

В ясную погоду они, как правило, отправлялись пронести воскресенье в Клакбю. Фердинан заклады-нал свое ландо и вез всю семью к дяде Оноре. Дети хорошо ладили со своими кузенами, по-настоящему отдыхали, а госпожа Одуэн не без удовольствия наблюдала, как бесцеремонно обращается Оноре с ее мужем.

Ветеринар и его брат не то чтобы ненавидели друг друга; между ними существовало даже нечто ироде искренней приязни, и какое бы горе или радость не случались у одного, другой не оставался равнодушным. Их не разделяло никакое соперничество, потому что Оноре был начисто лишен честолюбив. Каждый из них презирал другого, причем Фердинан в их ссорах всегда терпел поражение: причины, питавшие его презрение, были не из тех, в которых признаются. «Я нахожу, что тебе немного не хватает дипломатии», — говорил ветеринар, желая упрекнуть Оноре в его прямолинейности, тогда как тот, уличая в чем-либо своего брата, мог без обиняков крикнуть ему: «Ты лжешь как сивый мерин». И вот такое соотношение в разговоре было почти постоянным. Оба они слыли рьяными республиканцами, антиклерикалами и даже безбожниками. Для Оноре такая позиция не имела ничего умозрительного: став республиканцем еще во времена Империи, он оставался таковым и потом, причем сумел сохранить прежний пыл, так как ему казалось, что Республика все еще нуждается в защите; он был антиклерикалом, чтобы давать отпор сохранившему свою бесцеремонную власть кюре, а безбожником — потому что перспектива вечной жизни внушала ему отвращение. Фердинан же, методично предавая идолов огню, втайне продолжал им поклоняться, и рвение брата, умеренное, но искреннее, поминутно ранило его. Однако, к сожалению, не было ни малейшей возможности дать ему понять это, не опровергая самого себя, и в результате, когда Оноре бросал ему: «Я же говорю тебе, в глубине души ты так и остался при попах», ветеринар вынужден был защищаться изо всех сил.

Единственное утешение Фердинан испытывал при мысли, что фортуна улыбнулась каждому в меру его достоинств и что к нему она отнеслась гораздо благосклоннее, чем к его брату Оноре. Впрочем, тот подобное мнение оспорил бы, потому что обладал удивительной способностью быть счастливым и не верил, что существует более завидная судьба, чем его собственная; лишь одна-единственная тень омрачала его жизнь, то было воспоминание, давнее, но по-прежнему острое и не смягчаемое временем, воспоминание об одном унижении. Оноре поначалу не смог отомстить за него и постепенно совсем было смирился с этой кровоточащей душевной раной, но вот однажды, повинуясь капризу случая, политическая деятельность ветеринара возвратила былое к жизни, дав ему новое развитие. Все началось в один солнечный день, когда Оноре косил пшеницу на равнине между Рекарским лесом и дорогой, пересекающей Клакбю в самой длинной ее части.

Выйдя на дорогу, отделяющую Горелое Поле от его дома, Оноре положил косу на скошенную пшеницу и выпрямился под палящими лучами солнца во весь свой высокий рост. От пота рубашка прилипла к спине и вокруг подмышек образовались широкие неровные пятна. Оноре приподнял над головой тростниковую шляпу и тыльной стороной ладони вытер проступившие на коротко подстриженных седеющих волосах капельки пота. Взглянув налево, он заметил, как из своего дома, который стоял самым последним в деревне, рядом с дорогой, в том месте, где равнина сужалась между рекой и выступом леса, вышел почтальон.

«Деода собрался в путь, — подумал он. — Значит, вот-вот будет четыре».

Оноре захотелось попить чего-нибудь холодненького, и он перешел через дорогу. Он услышал, как за зарытыми ставнями жена щеткой из пырея натирает на кухне пол. Комната показалась ему прохладной, как погреб. Он замер на мгновение, наслаждаясь прохладой и полумраком, где глаза отдыхали от яркого света. Снял башмаки, чтобы босые ноги остыли на голом полу. Из глубины кухни послышался негромкий, металлический, немного запыхавшийся голос.

— Все там на столе, — сказала Аделаида. — Рядом с буханкой увидишь две очищенные головки лука. Бутылку я поставила охладиться в воду.

— Хорошо, — сказал он. — Только что это ты все драишь кухню? Можно подумать, что в доме нет более срочных дел.

— Это уж точно, есть и более срочные, но только если вдруг завтра приедет Фердинан с женой и детьми…

— Не пойдет же он смотреть, какой у тебя на кухне пол, что ты тут мне еще рассказываешь?

— Как бы то ни было, но он любит, чтобы его дом был чистым…

— Понятно, его дом… его дом…

— Ты-то, конечно, думаешь, что живешь по-прежнему в своем доме.

Оноре чуть было не ввязался в ссору, в которую от скуки пыталась втравить его Аделаида, но тут же решил, что нет ничего приятнее, как выпить чего-нибудь холодненького. На ощупь нашел ведро с холодной водой, Окунул туда по локоть руку, плеснул модой себе в лицо. Потом прильнул до потери дыхания к бутылке. Он утолил жажду, после чего уже более неторопливо оценил качество напитка, смеси терпкого вина и настоя на листьях, оставившей у него в ноздрях ощущение какого-то неприятного отвара.

— Вот уж точно можно не опасаться, что напьюсь этим допьяна, — сказал он с некоторой обидой в голосе.

На что Аделаида заметила ему, что литр вина стоит семь су и что содержимое бочки нужно растянуть до нового урожая винограда. Она добавила также, что все мужики одинаковые. Только и думают о своих глотках.

Укрывшись за стену терпеливого молчания, Оноре отрезал ломоть от буханки черствого хлеба, сел на подоконник и принялся за луковицу. Жена спросила подобревшим голосом:

— Много еще осталось?

— Не очень, часам к семи собираюсь закончить. Не хочу хвалиться, но время для жатвы я выбрал самое подходящее. Колос налитой, зрелый, а стебель еще нежный. Так легко косится пшеница, мягкая, прямо не пшеница, а девичий волосок.

Между супругами снова воцарилось молчание. Откусывая кусок хлеба, Оноре размышлял:

— Косится-то легко, но при том, сколько в конце концов прибыли будет, разве скажешь, что так уж легко?

Ему пришла в голову мысль, что поскольку без хлеба не прожить, то жать его все равно нужно. И как бы дешево он ни продал излишек, который останется после всех расходов, это какая-никакая, а все-таки прибыль. И труд, который затрачиваешь, работая на солнце, в счет не идет, потому что от него получаешь удовольствие. Стоило Оноре вспомнить, как в первый год после свадьбы ему приходилось работать по четырнадцать часов в день за каких-нибудь двадцать су, как он делал вывод, что теперь все складывается как нельзя лучше. Вскоре эти мысли уступили место блаженной лени, похожей на забытье, наступившее в этой защищенной от солнца и трудов комнате, где время замедляло свой бег, где было не слышно никаких шумов, кроме жужжания осы, пытающейся найти выход к теплу, да еще жидкого и нежного хлюпанья мокрых половых тряпок, которые Аделаида выкручивала над лоханью с грязной водой.