«Теперь вашу руку».

Я подал ей руку, и мы отправились.

Мы дошли до площади Таран, то есть до того места, где я встретил ее накануне.

«Подождите меня здесь», — сказала она.

Я поклонился и стал ждать.

Она исчезла за углом старинного особняка Матиньон.

Через четверть часа она вернулась.

«Пойдемте, отец хочет повидаться с вами и поблагодарить вас».

Она снова взяла меня под руку и привела на улицу Сен-Гийом, напротив особняка Мортемар.

Подойдя к одному дому, она вынула из кармана ключ, открыла маленькую боковую дверь, взяла меня за руку, провела на третий этаж и постучала особым образом.

Дверь открыл человек лет сорока восьми или пятидесяти. Он был одет как рабочий и, по-видимому, занимался переплетным ремеслом.

Но первые же сказанные им слова, первые же обращенные ко мне изъявления признательности выдавали в нем знатного дворянина.

«Сударь, — сказал он, — Провидение послало нам вас, и я принимаю вас как посла Провидения. Правда ли, что вы можете меня спасти, а главное, правда ли, что вы хотите меня спасти?»

Я рассказал ему, что Марсо обещал взять его с собой в качестве секретаря и требует от него лишь одного обещания: не сражаться против Франции.

«Я охотно даю вам это обещание и повторю его Марсо».

«Благодарю вас от его и моего имени».

«Но когда уезжает Марсо?»

«Завтра».

«Должен ли я отправиться к нему сегодня ночью?»

«Когда вам угодно: он будет вас ждать».

Отец и дочь переглянулись.

«Я полагаю, отец, что было бы благоразумнее отправиться к нему сейчас», — сказала Соланж.

«Хорошо. Но если меня остановят, у меня нет гражданской карточки».

«Вот вам моя».

«А вы?»

«О, меня знают».

«Где живет Марсо?»

«На Университетской улице, номер сорок, у своей сестры, мадемуазель Дегравье-Марсо».

«Вы пойдете со мной?»

«Я пойду за вами для того, чтобы, когда вы войдете в дом, отвести мадемуазель домой».

«А как узнает Марсо, что я именно то лицо, о котором вы говорили?»

«Вы передадите ему эту трехцветную кокарду; это знак, по которому вас узнают».

«Что могу я сделать для моего спасителя?»

«Вы предоставите мне спасти вашу дочь, как она вверила мне ваше спасение».

«Идем».

Он надел шляпу и потушил огонь.

Мы спустились при свете луны, светившей в окна лестницы.

У двери он взял под руку дочь, повернул направо и по улице Святых Отцов направился на Университетскую улицу. Я шел сзади в десяти шагах.

Мы дошли до дома номер сорок, никого не встретив. Я подошел к ним.

«Это хорошее предзнаменование, — сказал я. — Теперь вы хотите, чтобы я подождал или чтобы я пошел с вами?»

«Нет, не компрометируйте себя больше; ждите мою дочь здесь».

Я поклонился.

«Еще раз благодарю вас, и до свидания, — сказал он, держа меня за руку. — Нет слов, чтобы выразить чувства, которые я испытываю к вам. Надеюсь, что Бог поможет мне когда-нибудь высказать вам всю мою признательность».

Я ответил ему простым рукопожатием.

Он вошел. Соланж пошла с ним. Она также, прежде чем войти, пожала мне руку.

Через десять минут дверь открылась.

«Ну, как?» — спросил я.

«Что же, — отвечала она, — ваш друг достоин вас: он так же деликатен, как вы. Он понимает, что я буду счастлива, если смогу остаться с отцом до самого отъезда. Его сестра устроит мне постель в своей комнате. Завтра в три часа пополудни мой отец будет вне всякой опасности. Завтра, в десять часов вечера, как и сегодня, если вы считаете, что стоит труда и беспокойства получить благодарность от дочери, которая вам обязана спасением отца, приходите к ней на улицу Феру».

«О, конечно, я приду. Ваш отец ничего не поручил вам передать мне?»

«Он благодарит вас за вашу карточку, вот она, и просит вас прислать меня к нему как можно скорее».

«Когда вам будет угодно, Соланж», — ответил я с грустью.

«Надо будет еще узнать, куда я должна буду ехать к отцу, — сказала она. — О, вы еще не скоро отделаетесь от меня».

Я взял ее руку и прижал к своему сердцу.

Но она подставила мне, как и накануне, лоб.

«До завтра», — сказала она.

И прикоснувшись губами к ее лбу, я прижал к сердцу не только ее руку, но ее трепещущую грудь и бьющееся сердце.

Я шел домой, и на душе у меня было весело как никогда. Было ли то сознание доброго поступка, который я совершил, или я уже полюбил это очаровательное создание?

Не знаю, спал ли я или бодрствовал — во мне как бы пела вся гармония природы; я знаю, что ночь казалась мне бесконечной, день — неизмеримым; я знаю, что, торопя время, я вместе с тем хотел задержать его, чтобы не потерять ни минуты из тех дней, какие мне остается пережить.

На другой день в девять часов я был на улице Феру. В половине десятого появилась Соланж.

Она подошла ко мне и обняла меня.

«Спасен! — сказала она. — Мой отец спасен, и вам я обязана его спасением! О, как я люблю вас!»

Через две недели Соланж получила письмо: ей сообщали, что ее отец в Англии.

На другой день я принес ей паспорт.

Взяв его, Соланж залилась слезами.

«Значит, вы меня не любите?» — сказала она.

«Я вас люблю больше жизни, — ответил я, — но я дал слово вашему отцу, и прежде всего я должен сдержать слово».

«Тогда, — сказала она, — я не сдержу своего слова. — Если у тебя хватит духу отпустить меня, то я, Альбер, не в состоянии покинуть тебя!»

Увы! Она осталась.

Как и во время предыдущего перерыва, среди слушателей воцарилось молчание.

Оно было глубже, чем в первый раз, так как все чувствовали, что рассказ подходит к завершению, а г-н Ледрю предупредил, что, возможно, не в силах будет докончить его. Однако он почти тотчас же продолжил:

— Три месяца прошло с того вечера, когда зашла речь об отъезде Соланж, и с этого вечера между нами не произнесено было ни одного слова о разлуке.

Соланж пожелала найти для себя квартиру на улице Таран. Я нанял квартиру на имя Соланж; я не знал для нее другого имени, и она не знала для меня другого имени, кроме Альбер. Я поместил ее в качестве помощницы учительницы в одно женское учебное заведение, чтобы избавить от назойливости очень деятельной в то время революционной полиции.

Воскресенье и четверг мы проводили вместе в этой маленькой квартирке на улице Таран: из окна спальни видна была площадь, где мы встретились в первый раз.

Каждый день мы получали письма: она на имя Соланж, я на имя Альбера.

Эти три месяца были самыми счастливыми в моей жизни.

Однако я не отказался от намерения, появившегося у меня после разговора с помощником палача. Я попросил разрешение производить свои опыты и получил его, и они доказали мне, что страдания гильотинированных продолжались и после казни и были ужасными.

— А я это отрицаю! — воскликнул доктор.

— Послушайте, — ответил г-н Ледрю, — вы отрицаете, что нож гильотины ударяет в самое чувствительное место нашего тела, где сходятся нервы? Отрицаете ли вы, что в шее находятся все нервы органов верхней половины тела: симпатический, блуждающий, диафрагмальный, наконец, спинной мозг, который является также источником нервов органов нижней половины тела? Будете ли вы отрицать, что перелом или повреждение позвоночного столба причиняет самые ужасные боли, какие только выпадают на долю человеческого существа?

— Пусть так, — сказал доктор, — но такая боль продолжается лишь несколько секунд.

— О, это я в свою очередь отрицаю! — убежденно воскликнул г-н Ледрю. — И затем, если даже боль длится всего несколько секунд, то в течение этих секунд сознание, личность, мое «я» — живы! Голова слышит, видит, чувствует, сознает, когда отделяется от своего туловища, и кто станет утверждать, что краткость страдания может возместить его страшную интенсивность? 3

— Итак, по вашему мнению, декрет Учредительного собрания, заменивший виселицу гильотиной, казалось бы филантропический, был ошибкой: лучше быть повешенным, чем обезглавленным?