Крандиевская, привыкшая только в себе самой искать причину всех несчастий, изводилась вопросами, на которые не было ответа:

«Я спрашивала себя: если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же все остальное?.. Неужели все рухнуло, все строилось на песке? Я спрашивала в тоске: скажи, куда же все девалось? Он отвечал устало и цинично: почем я знаю?»

И, пытаясь объяснить происшедшее – самой себе, им обоим, с горечью понимала: «…Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его в сторону. Того же, что сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни, было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его».

Как в глухую каменную стену, оба уперлись в неизбежность разрыва. Конечно, у их семейного разлада была еще одна видимая, самая банальная причина – 30-летняя Людмила Баршева, секретарша Толстого, которую Наталья Васильевна сама же и нашла в помощь Алексею Николаевичу. Она, по грустному признанию самой Крандиевской, уже через 2 недели заняла ее место не только за рабочим столом…

Осенью 1935 года Толстой окончательно ушел из семьи – женился на Баршевой и уехал в Москву, оставив свою 47-летнюю «Тусю» с сыновьями в Ленинграде. У Толстого началась другая жизнь – без столь ненавистной ему «крандиевщины» – с кремлевскими пайками, «пайковой» же Барвихой, званием академика, депутатством в Верховном Совете (начиная с печально знаменитого 1937-го), орденами и двумя Сталинскими премиями (третьей, за незаконченного «Петра Первого», Толстого отметят посмертно).

Удар, нанесенный ей Толстым, Крандиевская выдержала с трудом. Как выжила? Просто снова начала писать – и стихи, и прозу. Снова начала печататься – в журналах «Звезда» и «Ленинград» вышли ее воспоминания о Горьком и Бунине, несколько небольших стихотворных подборок. В 1935– 1940 годах она написала цикл стихов «Разлука» – безответный разговор с оставившим ее любимым человеком:

«С кем ты коротаешь в тихом разговоре За вечерней трубкой медленный досуг?..»

Поразительно, но в стихах этого цикла нет ни злости, ни гнева – одно смирение и желание понять и простить. И только когда отчаяние вконец взяло за горло, из него вырывалось жесткое пророчество: «Но знаю, что пути сомкнутся, И нам не обойти судьбу. Дано мне будет прикоснуться Губами к ледяному лбу…»

В начале войны Крандиевская осталась в Ленинграде. Конечно, Толстой в любой момент на правительственном уровне мог организовать эвакуацию своей бывшей семьи. Но Наталья Васильевна ответила так: «Ты пишешь письма, ты зовешь, ты к сытой жизни просишь в гости. Ты прав по-своему. Ну что ж! И я права в своем упорстве. …И если надо выбирать Судьбу – не обольщусь другою. Утешусь гордою мечтою – за этот город умирать!»

Крандиевская вместе с младшим сыном Дмитрием пережила в осажденном врагом городе самые страшные месяцы – как все, получая пайковые 125 граммов хлеба, хороня близких ей людей… Но и в этом блокадном ужасе она сохранила высоту духа – Дмитрий Алексеевич вспоминает, как мать удержала его от желания вытащить из мусорного ведра черствую французскую булку, выброшенную соседом-партработником: «Будем гордыми!»

Ее блокадная лирика – стихотворный цикл «В осаде» – не только образец высокой поэзии, но документ огромной эмоциональной силы:

…«В кухне крыса пляшет с голоду…»

…«После ночи дежурства такая усталость, что не радует даже тревоги отбой…»

…«На стене объявление: „Срочно! На продукты меняю фасонный гроб. Размер ходовой…“

И – совсем перехватывающее горло:

«Смерти злой бубенец Зазвенел у двери. Неужели конец? Не хочу. Не верю!..

…Отдохни, мой сынок, Сядь на холмик с лопатой, Съешь мой смертный паек, На два дня вперед взятый»

Эти стихи, датированные 1941—1943 годами, будь они тогда же опубликованы, вернули бы их автора на очень высокую поэтическую орбиту, но… И нельзя сказать, что Крандиевскую забыли – едва кольцо ленинградской блокады было прорвано и связь со столицей восстановилась, в московском клубе писателей 12 ноября 1943 года прошел ее творческий вечер (авторитетные писатели Маршак и Федин прислали Наталье Васильевне вызов). Оставалась самая малость – издать книгу, в которую вошли бы и ранние, и написанные в последние годы, самые страшные месяцы, стихи. И Крандиевская составила такой сборник, и название ему дала – «Дорога», и издательство «Советский писатель» даже договор с автором заключило, но…

23 февраля 1945 года умер Толстой. За этим ударом через год последовал другой, не менее страшный: после доклада Жданова о Зощенко и Ахматовой и партийных постановлений о журналах «Звезда» и «Ленинград» издательство пересмотрело свои «идеологически неправильные» планы и книга Крандиевской была безвозвратно погублена. Свет она увидела только через два десятилетия после смерти автора, в 1985-м, с предисловием еще одного бунинского ученика, Валентина Катаева.

Оплакивая Толстого, любовь к которому Крандиевская сохранила до конца своих дней, она за два послевоенных года написала цикл стихов его памяти. Писала, вспоминая и заново переживая жизнь с ним. Их бегство из взбунтовавшейся России и то, как смотрели они вдвоем с палубы увозившего их в неизвестность парохода на проплывающий за бортом берег Трои. И тот, один из счастливейших в ее жизни день в Пасси, когда она поставила на рабочий стол Толстого вазу с желтыми маками, а он с благодарностью сказал жене, что цветы всегда помогают ему собраться с мыслями…

В конце жизни Наталья Васильевна много болела, почти полностью потеряла зрение. Но до последнего дня сохранила живой ум, ироничный взгляд на мир. Родные вспоминают, как сын устроил мать «по блату» в больницу старых большевиков, и Наталья Васильевна при этом известии молодо рассмеялась – «их сиятельства» всегда относились иронично к советскому словарю.

Умерла Крандиевская-Толстая 17 сентября 1963 года. Но и сама смерть не сделала ее ближе к Толстому – похоронили Наталью Васильевну не рядом с ним, на мемориальном Новодевичьем, а на питерском Серафимовском…

Георгий Елин

Мы продолжаем знакомить читателей с авторами журнала Бориса Стругацкого «Полдень XXI век» – издания, целиком посвященного отечественной фантастике – от научной до фэнтэзи. Сегодня вашему вниманию представляется рассказ Екатерины Некрасовой, который будет опубликован в одном из ближайших номеров «Полдня».

…Шумело море.

Раскаленный песок обжигал босые ноги. Песок был мелкий, светлый-светлый, как небеленая холстина; весь остров был – песок и гранит. Персей, сын Зевса, крался, хромая и приплясывая на обожженных пальцах; под ногами прыгала и приплясывала куцая тень. Тяжелый меч болтался и бил по боку.

Дул ветер; тени облаков скользили по песку. Впервые ему пришло в голову, что ЕЕ, может быть, вовсе и нет сейчас здесь; тогда, возвращаясь, ОНА, конечно, увидит его сверху. И тогда…

…За гранитными глыбами. На песке. ОНА лежала на боку, поджав колени. Оно. Чудовище. Она…

Он стоял, глупо моргая. И смотрел.

Она спала. Обняв себя рукой за шею; сиреневые складки одежд трепетали на ветру, и из складок торчал голый поцарапанный локоть. Сначала он увидел этот локоть. И струящийся блеск сиреневого и полупрозрачного, под которым такой молочно-белой кажется кожа, и полуприкрытую легким краем ступню – такую чистую, такую детски нежную, с такой ненамозоленной розовой пяткой… Она ведь почти не ходит по земле.

И крылья – чудовищные, черные, перепончатые, как у летучей мыши, – просвеченные солнцем, бросали на ее лицо прозрачную, в прожилках тень. И тени от ресниц лежали на округлых детских щеках, и спали змеи-волосы – целый клубок черных и блестящих – но не так, как блестят волосы, а другим, чешуйчато-рассыпчатым блеском, – в палец толщиной змеек…