Несколько минут никто не отвечал. Потом в сенях послышались осторожные шаги, и женский голос спросил:

– Кто там?

В этом голосе мне почудилась тревога, но в то же время в нем были и нотки презрения к врагам, поэтому голос прозвучал как-то гордо. Лейтенант приник к щели в двери и прошептал:

– Свои, мамаша. Откройте.

Звякнул запор – железный ломик, и дверь растворилась. На пороге стояла пожилая женщина. Она хотела что-то сказать.

– Тс-с! – успел предупредить лейтенант. – Немцы в хуторе есть?

Женщина, пристально рассматривая нас, молчала. А когда узнала, что мы – советские разведчики, от радости растерялась,

– Сыночки мои, да как же вы так? Ведь кругом фашисты, – дрожащим голосом заговорила она, вытирая слезы. – Только сейчас, ироды, ушли, забрали все. Да вы заходите, заходите.

Разведчики переглянулись.

– Медлить нельзя, – сказал им лейтенант и обратился к женщине: – Вот что, мамаша, нужно спрятать нашего товарища до прихода советских частей или до нашего возвращения. Сможете?

Евдокия Петровна только всплеснула руками.

– Да как же нельзя? Конечно, можно.

Разведчики, попрощавшись со мной и хозяйкой, ушли.

Евдокия Петровна устроила меня в погребе, укрыв всем тряпьем, что нашлось в ее хате, – хорошие вещи давно растащили немцы и полицейские.

Нестерпимо ныла рана. Евдокия Петровна достала каких-то трав и часто перевязывала рану. На второй день опухоль спала.

Но на сердце все равно было тревожно. О себе как-то не думалось. Меня беспокоила судьба не только разведчиков, но и этой милой русской женщины, рисковавшей ради меня своей жизнью. Ведь кругом сновали немцы. Они часто заходили в хату, требуя от Евдокии Петровны то одно, то другое.

А однажды в хату заскочил гитлеровец, схватил Евдокию Петровну за горло и заорал:

– Руссиш баба! Партизанен ест? Евдокия Петровна, замахав руками, с мольбой прохрипела:

– Какие партизаны? Нет у меня никого. Настойчивость фрица подсказала мне: ищут разведчиков. Едва я успел подумать об этом, как над головой послышался стук. Гитлеровец открыл крышку погреба и зажег фонарь. Луч света скользнул по сырым стенам. Затаив дыхание, я крепко сжал рукой пистолет, который ребята оставили мне для самообороны. Пальцы раненой руки притронулись к гранате. «Держись, разведчик! – успокаивал я себя. – Держись! В крайнем случае еще можно бороться».

Немец не заметил ничего подозрительного и опять пристал к Евдокии Петровне:

– Руссиш правда любиль? Молчать? Не корошо. Мо-жейт быть капут.

– Умоляю вас, господин. Не делайте этого. Пожалейте мою старость. Нет у меня никого.

В это время открылась дверь хаты, и кто-то испуганно крикнул:

– Коммен зи!

Что случилось? Неужели ребят схватили? Но тут из леса, окружающего хутор с двух сторон, донеслась перестрелка. И снова сомнения и терзания. Кто стреляет? Свои подошли или немцы прочесывают лес?

Над погребоА! склонилась Евдокия Петровна.

– Сынок, кажется, наши подходят. Держись, милый. И я держался. Держался трое суток, пока в хутор не ворвались наши танкисты с десантом.

– Ну, как, разведчик, дела? – спросил один пехотинец, не раз видевший меня на передовой.

– Как видишь, царапнуло.

Командир танка засмеялся:

– Ну и народ эти разведчики! – И тут же раскрыл планшет, глянул на карту, спросил: – Куда отходят немцы? Какие силы? Главный путь их отхода?..

Я рассказал то, что знал от Евдокии Петровны. Ведь разведчик в любых условиях должен наблюдать, стремиться получить нужные сведения. Танковый десант на трех боевых машинах ринулся вперед.

Я расцеловал Евдокию Петровну, и мы расстались – к хате подкатила санитарная машина. Нас, нескольких легкораненых, отправили в медсанбат. Оттуда – в госпиталь, в чудесный сосновый бор, что недалеко от станции Средний Икорец Воронежской области.

… Дверь палаты открыта, и мне хорошо слышно, как старшина-танкист с обожженным лицом тихонько наигрывает на баяне и напевает нашу любимую фронтовую песню «Землянка».

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

Томительно лежать в палате. Безделье терзает душу. Все мысли на фронте, с ребятами. Где они? Что с ними сейчас? И вот через месяц ко мне прилетело письмо с фронта. Писал мой дружок – Саша Первунин, молодой, ладный паренек.

Храню эту весточку в своем дневнике до сих пор. Ее строки тогда обогрели мое сердце. Вот они:

"Здравствуй, Вася!

Получил твое письмо и очень обрадовался, что ты жив и здоров. Ты спрашиваешь, как прошла разведка? Отвечаю по порядку. До реки Ворскла мы дошли благополучно. Нашли брод. Дивизия переправилась на ту сторону.

Вася, вспомни, ты мечтал побывать на хуторе Ди-канька. Не забыл гоголевского пасечника Рудого Пань-ко? Так вот, знаменитый хутор брала наша дивизия. Не знаю точно-та ли это Диканька, расспрашивать жителей не было времени, ибо немец драпает во весь дух, а нам, разведчикам, сам знаешь, не только отставать нельзя, но и вперед надо выскакивать.

Пока все мы живы. Правда, во время переправы наступающих частей ранило еще одного разведчика, но что поделаешь – война.

А приказ был выполнен. Привет от меня и всех разведчиков. Пиши. Саша".

… На дворе шествовал декабрь. Меня выписали из госпиталя. Всю дорогу одолевала одна мысль: как попасть в свою разведроту, к своим друзьям-однополчанам. И какова была моя радость, когда в полку ко мне подошел офицер и сказал:

– Ты стреляный воробей в ночных поисках. Нам такие нужны. Пойдешь в свою разведроту. – А где она, рота? – не удержался я.

– Прибудешь туда – узнаешь, – отрезал офицер. К вечеру мы прибыли в село Маровку, где находилась разведрота. В это время группа разведчиков готовилась к очередной вылазке в тыл к немцам. Из-за русской печки вышел человек. До чего же знакомое лицо!

– Владимир! Ты?

Юсупов бросился ко мне, стиснул в объятьях.

– Постой, – удивился я, глянув на его грудь. – Стало быть, ты герой… За что дали?

– Потом, друг. – Владимир снял золотую звездочку Героя Советского Союза, поцеловал, завернул в бархатный лоскуток и протянул мне: – Береги. Вернусь живым «из гостей», обо всем поговорим. А сейчас некогда, сам видишь.

Зима на Украине в тот, 1944 год стояла неровная – то оттепели и появляющееся на синем небе солнце, то вдруг пролетит северный ветер и подымет пробирающую до костей вьюгу.

Раньше такие капризы природы на разведчиков не действовали. Наоборот, они сопутствовали нашей удаче. А удача – это радость, которую, не испытав, не прочувствовав своим солдатским сердцем, до конца понять трудно. Но в эти дни у людей нашей разведроты настроение было отвратительное. В морозную январскую полночь, в свисте и вое метели, в нашу дружную семью пришла страшная весть. Ушедшая в тыл врага группа сержанта Ананьева с задания не вернулась. Погибли и, вероятно, страшной, мучительной смертью, великолепные молодые ребята. Фашисты пытали и мучили их безжалостно и изощренно.

А тут еще неудача за неудачей: почти два месяца наша рота не может взять «языка». Комдив злится: он не знает, кто стоит перед нашей дивизией, не знает замыслов врага. Майор Боровиков почернел и стал раздражительным. О командире роты и говорить нечего. Капитан Неботов извелся, но себя не распускает, еще пытается защищать разведчиков от справедливого гнева начальства.

Но нам по-прежнему не везет. Ведь и мы такие же, как всегда, и делаем все, что в наших силах, а ничего не получается. Прямо наваждение какое-то, да и только. Вот и сейчас, не раздеваясь, прямо в маскхалатах, сумерничают в комнате разведчики из группы Юсупова. Они опять вернулись из поиска без пленного, да еще потеряли убитым своего товарища.

Заскрипев, широко распахнулась дверь и отвлекла меня от воспоминаний. В черном проеме появился разведчик с висящим на груди автоматом. Оглядев комнату, он крикнул:

– Близниченко! Со всеми людьми на правый фланг второго батальона.