Мне никогда не приходило в голову, что если одним словом он мог сделать меня счастливым, то другим легко мог уничтожить, что если я не хочу быть несчастным, то я должен научиться остерегаться таких маленьких радостей тоже.

Но той же ночью я опрометчиво использовал момент душевного подъема, чтобы поговорить с Марсией. Мы танцевали за полночь, а затем я провожал ее вдоль берега. Мы остановились. Я признался, как меня соблазняет быстро искупаться. Я ожидал, что она удержит меня от этого. Но вместо этого Марсия сказала, что тоже любит плавать по ночам. Мы скинули одежду за секунду.

— Ты со мной не потому, что зол на Кьяру?

— Почему я должен быть зол на Кьяру?

— Из-за него.

Я покачал головой, изображая озадаченный взгляд. Я старался показать растерянность, откуда только такая мысль взялась в ее голове.

Она попросила меня отвернуться и не подглядывать, пока использует свой свитер в качестве полотенца. Я сделал вид, что пытаюсь тихонько подглядеть, но на деле был слишком хорошо воспитан и всегда делал так, как меня просили. Я не посмел попросить ее отвернуться, пока одевался сам, но был благодарен, потому что она тоже смотрела в другую сторону. Приведя себя в порядок, я взял ее руку и поцеловал в ладонь, затем поцеловал местечко между ее пальцами, затем — ее рот. Она медлила, не торопясь поцеловать в ответ. Но потом не хотела останавливаться.

Мы договорились встретиться в том же месте следующим вечером. Я буду там до нее, сказал я.

— Только не говори никому, — прошептала она.

Я изобразил, будто застегиваю рот на молнию.

— Мы почти сделали это, — сказал я обоим, отцу и Оливеру, за завтраком следующим утром.

— И почему не пошел до конца? — спросил отец.

— Без понятия.

— Лучше попытаться и провалиться… — Оливер наполовину подшучивал и наполовину подбадривал меня, что делал редко.

— Все, что мне было нужно, набраться храбрости и коснуться ее, она бы сказала «да», — ответил я, отчасти парируя дальнейшую критику любого из них, отчасти показывая, что, когда дело касается самоиронии, я могу самостоятельно определить свою дозу, большое спасибо. Я хвастался.

— Попробуй еще раз позже, — сказал Оливер. Так поступают люди, которые находятся в гармонии с самим собой. Но я также уловил кое-что еще, что он не высказал, возможно, потому что это «кое-что» было чем-то слегка настороженным, спрятанным за глупым, пусть и благонамеренным советом «Попробуй еще раз позже». Он критиковал меня. Или насмехался надо мной. Или видел меня насквозь.

Его высказывание опять задело. Только полностью разгадавший меня сказал бы такое. «Если не позже, то когда?»

Моему отцу это понравилось. «Если не позже, то когда?» Это перекликалось с заповедью раввина Гиллеля: «Если не сейчас, то когда?»

Оливер немедленно попытался вернуть своей реплике язвительный оттенок: «Я бы точно попробовал еще раз. И еще раз после этого», — последовала более размытая версия. Но «Попробуй еще раз позже» стало вуалью, которую он сорвал с фразы «Если не сейчас, то когда?»

Я повторял ее, как если бы она была пророческой молитвой, отражающей его образ жизни и то, как пытался жить я. Он сказал это собственными губами. Я повторял эту мантру за ним снова и снова, как будто она могла провести меня тайными тропами к какой-то скрытой истине, до сих пор ускользающей от меня. Истине обо мне, о жизни, о других, обо мне и других.

«Попробуй еще раз позже» стали последними словами, что я говорил себе перед сном каждую ночь, поклявшись, что найду способ сблизиться с Оливером. «Попробуй еще раз позже» значило: сейчас мне не хватает смелости. Я не готов пока что. Где я мог бы найти воли и храбрости, чтобы «попробовать еще раз позже», я не знал. Но решение делать что-то вместо пассивного выжидания заставило меня почувствовать, будто я уже делаю что-то, как будто пожинаю плоды от денежных инвестиций, которых не совершал. Я все еще не заработал много.

Впрочем, я прекрасно осознавал, что буду ехать по кругу в своей жизни с этими «попробую еще раз позже», и месяцы, сезоны, целые годы, вся жизнь могут не принести ничего, кроме Святой Попробуй-еще-раз-позже печати, клеймящей каждый день. «Попробую еще раз позже» подходило для людей типа Оливера. «Если не позже, то когда?» — был мой шибболет.

«Если не позже, то когда?» Что, если он разгадал меня и сорвал покров с каждого моего секрета этими резкими словами?

Я должен был дать ему понять, что я был к нему равнодушен.

Что полностью повергло меня в смятение, так это разговор с ним несколькими днями позже в саду. Тогда я выяснил, что он не только был глух ко всем моим рассказам о Кьяре, но, оказывается, я был на совершенно ложном пути.

— Что ты имеешь в виду под ложным путем?

— Я не заинтересован.

Я не знал, имел ли он в виду отсутствие интереса к разговору или к Кьяре.

— Все заинтересованы.

— Ну, может быть. Но не я.

Все еще не ясно.

Было что-то сухое, раздражительное и нервное в его голосе.

— Но я видел вас двоих.

— То, что ты видел, не твое дело. В любом случае, я не собираюсь играть в эту игру с тобой или с ней.

Он пососал сигарету и обернулся на меня с предупреждающим, холодным взглядом, который может вспороть твой живот и пробраться внутрь с артроскопической аккуратностью.

Я пожал плечами: «Ладно, извини», — и вернулся к своим книгам. Я шагнул обратно за свои границы, свои маски, и ничто не могло вырваться наружу, кроме иллюзии моей жуткой неловкости.

— Может, тебе стоит попытаться, — бросил он.

Я никогда не слышал у него такого подзуживающего тона. Обычно это я играл на грани приличия.

— Она не захочет иметь что-либо общее со мной.

— А ты бы хотел, чтобы она была заинтересована?

К чему все это шло, и почему я чувствовал, будто в нескольких шагах впереди была ловушка?

— Нет? — осторожно ответил я, не осознавая, что моя стеснительность превратила «нет» почти в вопрос.

— Ты уверен?

Утверждал ли я, каким бы то ни было образом, что я хотел ее?

Я посмотрел на него снизу-вверх, отвечая вызовом на вызов.

— Да что ты знаешь?

— Я знаю, что она тебе нравится.

— Ты и понятия не имеешь, что мне нравится, — ощетинился я. — Совершенно.

Я хотел прозвучать весомо и таинственно, словно обращаясь к тому пережитому опыту, о котором подобные ему даже не догадываются. Но на деле мои слова прозвучали раздраженно и истерично.

Менее осторожный читатель человеческой души увидел бы в моих постоянных отрицаниях признаки перепуганных и растерянных попыток скрыть интерес к Кьяре.

Более осторожный наблюдатель, однако, нашел бы в них совершенно иную суть: «Ты распахиваешь дверь на свой страх и риск — поверь мне, ты не хочешь это знать. Может, ты лучше уйдешь, пока еще есть возможность?»

Но я также знал, что чем больше он демонстрировал признаки сомнения в моих словах, в моей заявленной правде, тем больше старался я оставить его один на один с догадками. И даже если на деле он ничего не подозревал, мои слова и действия тем более оставляли бы его в том же положении. Мне принесла бы большее удовлетворение его вера в мой искренний интерес к Кьяре, чем если бы он продолжил упорствовать и спорить. Это заставило бы меня полностью замкнуться. Безмолвствуя, я должен был бы признать те вещи, что не отметил сам для себя, не знал, что они во мне есть и что их надо признавать. Безмолвствуя, мое тело подвело бы меня раньше, чем я успел сказать хоть какую-то остроту, пусть и заготовленную заранее. Я бы краснел, и краснел, и краснел, не в силах подобрать слова, совершенно сломленный. И во что бы это вылилось? Что бы он ответил?

«Лучше сдаться сейчас, — думал я, — чем прожить еще один день, жонглируя своими неправдоподобными, ”попробую еще раз позже”, решениями».