— Исключили из гимназии? Господи! За что? Да где же Лева?

Никто не отвечал на эти вопросы. Григорий Матвеевич снова зашагал по комнате, ворча что-то про себя, Анна Михайловна, видимо, не в силах была говорить.

Маша подошла к Володе и просила его рассказать ей, что случилось и где Лева.

— Да видишь ли, — полушепотом рассказал Володя, — Лева вчера что-то сильно нагрубил инспектору, а инспектор сказал ему: «Вы должны завтра при всем классе попросить у меня прощения, не то вы будете исключены из гимназии». А сегодня Лева вместо того, чтобы просить прощения, опять сказал инспектору дерзость; тогда инспектор рассердился, написал папаше письмо, чтобы он взял Леву из гимназии, не то он будет исключен, и велел солдату снести это письмо и отвести Леву домой. Лева пошел с солдатом, да с полдороги и убежал куда-то. Солдат отдал папеньке письмо и ничего не сказал. Папенька думал, что Лева в гимназии и придет вместе со мной, а Лева не пришел: его послали искать по всему городу, только вот уж целый час прошел, а его все нет.

— Боже мой, какое несчастье! — проговорила со вздохом Маша. — Да как же ты, Володя, вчера не сказал нам, что инспектор велел Леве просить прощенья?

— А я, по правде сказать, и забыл. Лева каждый день грубил кому-нибудь, я думал его просто накажут, да и все, — оправдывался Володя.

— Да, уж накажут, это верно! — вскричал Григорий Матвеевич. — Только бы он пришел, я ему покажу, как грубить начальству!

— А все от баловства, — вставила свое словцо Глафира Петровна. — Я давно говорю, что из этого мальчишки проку не будет: так нет, мне не хотят верить.

Анна Михайловна хотела что-то сказать, хотела, может быть, заступиться за сына, но судорога сдавила ей горло, она откинула назад голову, и с ней начался сильнейший истерический припадок, за которым последовало полнейшее изнеможение. Вся семья хлопотала около больной, потом, когда истерика кончилась и она в полузабытьи спокойно лежала в постели, все вышли, оставив около нее одну Машу. Только к вечеру Анна Михайловна открыла глаза и спросила тревожным голосом:

— Что он? Пришел?

— Нот еще, тетя, — отвечала Маша.

Но вот прошла ночь, прошло все утро следующего дня, а мальчика все не было. Перед обедом Григорий Матвеевич вошел в комнату жены, успевшей несколько оправиться после своего вчерашнего припадка.

— Вы не вздумали ли спрятать куда-нибудь мальчишку? — обратился он к Анне Михайловне и к Маше.

— Что вы это? Как можно! — вскричала Анна Михайловна.

— То-то же! Ведь не злодей я, в самом деле. Ну, накажу его, конечно, он тоги стоит, да ведь не убью же! Коли знаете, где он, скажите.

— Мы, право, не знаем, дядя, — отозвалась Маша.

Григорий Матвеевич нахмурился.

— Куда же он мог деться! — проговорил он озабоченно. — Его искали по всему городу!

Анна Михайловна побледнела и едва не лишилась чувств.

Прошел еще вечер и еще ночь, а о Леве не было ни слуху ни духу.

Анна Михайловна и Маша ждали его с минуты на минуту в смертельной тоске и тревоге. Григорий Матвеевич продолжал еще бранить сына, но, видимо, гораздо больше беспокоился о нем, чем сердился на него. Любочка захворала от слез; Володя, хотя никогда не живший в дружбе с братом, сильно присмирел и принимал живое участие в семейном горе.

Часы проходили за часами, дни за днями, а Лева не являлся; никто не видал его с той минуты, как он убежал от солдата, провожавшего его домой, никто ничего не знал о нем. Слабое здоровье Анны Михайловны не вынесло этого нового, тяжелого испытания: она заболела и слегла в постель. Кроме Маши, некому было ухаживать за ней; занятая больною, тревожась о пропавшем брате, девочка не имела времени думать о своей собственной судьбе. Жена доктора несколько раз приходила к ней и уговаривала ее ехать с собой.

— Разве я могу оставить больную тетю? — со слезами на глазах отвечала ей девочка.

Семейство доктора уехало в Петербург. Маша тяжело вздохнула, узнав об этом, но никто из окружавших не догадывался о том значении, какое имел для нее этот отъезд, о том, чего она лишала себя.

С тех пор как исчез Лева, прошло около месяца. Вдруг Маше принесли с почты письмо, надписанное не рукою Феди. Девочка, не получавшая до сих пор писем ни от кого, кроме брата, с недоумением распечатала конверт и чуть не вскрикнула от радости: в конверте лежало маленькое письмецо, написанное рукою Левы.

Маша тотчас же побежала показать это письмо Анне Михайловне. Письмо было и коротенькое, и очень необстоятельное, но уже одна весть о том, что ее сын жив, представлялась огромным утешением для бедной матери.

С тою же почтою и Григорий Матвеевич получил письмо от хозяина завода, на котором скрывался мальчик. Колоколов писал, что согласен принять к себе Леву, если Григорий Матвеевич пришлет его паспорт и обяжется контрактом оставить его на заводе семь лет.

Григорий Матвеевич очень рассердился, получив это письмо.

— Посмотри-ка, как отлично распорядился твой любимец, — сказал он, входя в комнату Анны Михайловны. — Дурно ему было у отца в доме, поступил в рабочие на завод: прекрасное устройство, нечего сказать!

— Ты съездишь туда? Ты привезешь его назад домой? — умоляющим голосом проговорила больная.

— Очень нужно! Хочет быть простым рабочим, так пусть и будет, мне-то что за дело! Подпишу контракт с Колоколовым, попрошу его держать мальчишку в ежовых рукавицах, да и все тут!

— Полно, Григорий Матвеевич, ведь он тебе сын, не чужой! Он еще совсем ребенок, как же так его забросить!

— Ребенок, так слушать должен отца, а не сам собой распоряжаться! Ну, да это мы еще посмотрим!

В голосе Григория Матвеевича слышалось колебание, и Анна Михайловна надеялась, что он смягчится и хоть по крайней мере съездит к Колоколову прежде, чем отдавать ему Леву на целых семь лет. Действительно, когда первый порыв гнева прошел, Григорий Матвеевич не прочь был бы исполнить желание жены, но тут подоспела Глафира Петровна со своими нашептываниями.

— Полноте, братец, — говорила она, — из-за чего вам беспокоиться, ехать такую даль, шутка ли — четыреста верст! Ведь Лева уже не маленький, ему скоро четырнадцать лет исполнится: выбрал сам себе такую жизнь, ну, пусть и живет. Небось поест чужого хлеба, так отцовский слаще покажется. Ведь уж все равно, вам его дома держать нельзя. Вы сами видите, до чего избаловала его Анна Михайловна. Оставьте вы его! Худо ему будет, к вам же придет с покорной головой!

Григорий Матвеевич, привыкший слушаться наущений «сестрицы», поступил и в этот раз по ее желанию. Он послал Колоколову все необходимые бумаги, и судьба Левы была решена. Сам Лева очень мало тужил об этом: в ответ на письма, в которых Анна Михайловна и Маша умоляли его сообщить им подробности его жизни у Колоколова, он написал следующее письмецо:

Письмо это вовсе не успокоило Анну Михайловну. Левушка, ее Левушка живет, работает, как простой рабочий, не получает почти никакого образования! Бедная мать проводила почти целые вечера и ночи в слезах о сыне. Напрасно Маша старалась утешить ее, напрасно убеждала она ее, что хозяин Левы, по-видимому, не злой человек, принимающий участие в мальчике, — Анна Михайловна не слушала никаких утешений. Здоровье ее не вынесло этого постоянного горя. Она начала чахнуть, хиреть до того, что даже Григорий Матвеевич, считавший болезни жены капризами, заметил это и пригласил доктора. Доктор побывал раза три-четыре, прописал лекарство, от которого больной не стало нисколько не лучше, и затем перестал приезжать. Весной Анна Михайловна слегла в постель и уже больше не вставала. У нее сделалась нервная горячка, она в забытьи металась на постели, звала Леву, разговаривала с ним, отгоняла прочь мужа. Одна Маша умела угодить ей и, просиживая дни и ночи у изголовья ее, облегчала ей хоть немного ее страдания. Три недели пролежала больная в забытьи. Наконец один раз ночью она пришла в себя.