В конце лета 1996 года в Ницце было полно русских. По утрам в дорогих четырех-пятизвездных отелях спускались к завтраку дородные семейные пары с детьми и целые компании плечистых, коротко стриженных молодых людей с длинноногими, ярко одетыми подругами. Те и другие густо уставляли свои столики блюдами со шведского стола, много и долго ели, громко, возбужденно разговаривали. Отовсюду слышна была исключительно русская речь. По-русски говорили под каждым вторым зонтиком на пляже, где длинноногие раздевались до трусиков, подставляя необычайно знойному в это лето солнцу свои белые московские грудки. По-русски говорила по вечерам и набережная Променад дез Англе, где прогуливается после заката вся Ницца. И дальше, в глубине городских кварталов, за столиками бесчисленных уличных ресторанчиков, выставленными прямо на тротуар, где подают устриц в блестящих черных раковинах и изумительное белое, розовое и красное вино в маленьких керамических кувшинчиках, чаще всего можно было услышать все ту же русскую речь.

Однако разговоры, которые вели между собой русские отдыхающие, удивили бы любого француза или немца, пойми они хоть слово. В эти жаркие дни августа, на берегу прекрасного теплого моря, в тени высоких пальм, в окружении красивых молодых женщин русские чаще всего говорили… о политике. Две темы живо интересовали всех: здоровье российского президента и действия известного генерала на Кавказе. Французские газеты помещали сообщения о том и другом на первых страницах, но большинство русских, находящихся здесь, газет не покупают — по той же причине, по какой они не покупают их в Германии, Турции или Соединенных Штатах — русские туристы не умеют читать на чужих языках. Но возвращаясь по вечерам после чрезмерного ужина и променада по ярко освещенной набережной в прохладные номера отелей, они первым делом хватаются за пульт телевизора и начинают лихорадочно переключать кнопки в поисках англоязычной Си-Эн-Эн — английский все же ближе нынешним русским. Впрочем, из скороговорки американского ведущего они все равно ни черта не успевают понять, разве что улавливают слово Раша и слегка искаженные фамилии русского президента, популярного генерала и еще более популярного кавказского террориста, одно только имя которого, словно вернувшееся из глубин российской истории, наводит ужас. Но если при этом на экране появляется еще и картинка, то некоторый минимум информации извлечь все-таки можно. По крайней мере, становится ясно, что президент жив и что война на Кавказе все еще не закончилась.

Было что-то странное в том, с какой жадностью все эти люди, сразу после президентских выборов хлынувшие из России на Лазурный берег, ловили теперь любые отголоски происходящего дома.

Человек лет 37–38, среднего роста, плотный, с темно-русыми, чуть вьющимися волосами, в узких темных очках, белых шортах и белой же майке с изображением Эйфелевой башни, с видеокамерой в руках и фотоаппаратом «Кодак» на груди выходил по утрам из отеля «Негреско» на набережную, брал такси и уезжал в противоположную от моря сторону, в старый город, любоваться достопримечательностями, рекомендованными ему знающими людьми еще в Москве. Днем он обедал в каком-нибудь из дорогих ресторанов, каждый раз в другом — для широты впечатлений, неизменно заказывая самые экзотические блюда из морепродуктов, зеленый салат и всякий раз новый сорт вина — на пробу, потом в другом месте, где-нибудь на открытой площадке над морем не спеша пил кофе, наслаждаясь видом бухты Ангелов и собственной свободой — он отдыхал в Ницце один, без подруги. Часов в пять он спускался, наконец, к морю, лежащему прямо под окнами отеля, бросался в теплую, неподвижную воду, но далеко не заплывал и долго не плавал, он вообще был не пловец и не чувствовал себя уверенным на воде. Зато подолгу лежал потом на уютном лежаке под большим сине-белым зонтом, бесстрастно разглядывал через темные очки женщин, листал купленные еще утром в холле гостиницы газеты и уходил с пляжа только, когда закатывалось солнце и делалось свежо.

Он приехал в Ниццу три дня назад поездом из Парижа, где провел довольно насыщенную, но несколько утомившую его неделю, стараясь посетить все хрестоматийно знаменитые места, о которых потом, вернувшись в Москву, мог бы вспоминать и рассказывать при всяком удобном случае. И сейчас, лежа на пляже в Ницце, он все время мысленно возвращался на парижские улицы, припоминая детали и подробности и пытаясь понять, смог бы он жить в таком городе, как Париж, постоянно или нет. Ужинал он внизу, в ресторане отеля, всегда выбирая столик для одного. Странное дело — русская речь раздражала его здесь, как раздражали и сами многочисленные соотечественники, понаехавшие сюда, как только дома прояснилась ситуация, с женами, детьми, любовницами и целыми компаниями. Он ни с кем из них не общался и даже к официантам обращался с короткими репликами насчет чая или кофе на посредственном французском, словно желая отделить себя от всех этих людей и не вступать в неизбежные за столом, в лифте, на пляже разговоры.

Каких-то два месяца назад он не был уверен ни в чем — ни в том, что сможет, наконец, выбраться отдохнуть за границу, ни в том, где он вообще окажется, если выборы президента закончатся не так, как надо. Но, слава Богу, все обошлось, все-таки они неплохо поработали, и он в том числе, и теперь с чувством хорошо исполненного долга он мог позволить себе расслабиться и ни о чем не думать в этом действительно райском местечке, которое, впрочем, было бы еще лучше, не будь тут столько русских. Но ни о чем не думать не получалось. Временами накатывало смутное чувство тревоги, будто все еще могло повернуться назад, расстроиться. В лифте отеля он слышал, как двое русских говорили между собой: «Он совсем плохой, видишь, его даже ни разу не показали после выборов, говорят, инфаркт, причем, уже третий или четвертый». «Ну да, четвертый, наши уж как загнут!» — подумал он с раздражением и снова ощутил, как что-то холодное, неприятное подступает изнутри. Несколько раз он ловил обрывки разговоров о генерале, говорили о только что подписанном им на Кавказе договоре с боевиками, при этом чаще других мелькало словечко «сдал». Он не симпатизировал этому человеку с надменным плоским лицом и птичьей фамилией, не очень верил ему и, пожалуй, готов был согласиться с тем, что говорили про него, нежась на солнце, политизированные соотечественники.

Но по-настоящему волновало его другое. Здесь, на берегу чужого прекрасного моря, среди этих праздных, внезапно разбогатевших людей, многие из которых — уж это-то он видел — и в подметки ему не годились, он вдруг со всей ясностью ощутил, что пора всерьез заняться устройством собственной жизни, подумать не о сиюминутных удовольствиях, а о будущем, притом таком, которое не зависело бы ни от здоровья президента, ни от намерений какого-то генерала, ни от вечной российской опасности новых перемен, а было бы надежно само по себе. Еще четыре года — и наступит новый век, а с ним и новая жизнь, какая — неизвестно, но надо быть готовым к ней, надо за эти оставшиеся четыре года окончательно устроить все свои дела. Он перебирал варианты. Самым заманчивым казалось плюнуть на все и осесть где-нибудь здесь. Но, во-первых, кому он нужен в Париже, кто он для них? Во-вторых, чтобы всерьез думать об этом варианте, тех денег, которые он заработал в последнее время, и в частности на выборах, достаточно для приличного отдыха на Ривьере, но никак не для жизни в Париже. В Москве же все так зыбко, так ненадежно, может в один день оборваться, кончиться, и что тогда? В сорок лет начинать сначала? Попытать счастья в родной провинции? Что-то в этом варианте казалось ему заманчивым, приятно щекотало самолюбие, но он никак не мог додумать эту мысль до конца, со всеми «про» и «контра», и оставлял на потом, давая себе дозреть до нее.

По утрам он покупал газеты и пытался читать, силясь понять, как они оценивают ситуацию в России, но оптимизма чтение не прибавляло. Ночью, лежа на гладких, прохладных простынях, нервно щелкал пультом телевизора, пока не натыкался на знакомую картинку — Москва-река, вид на Кремль с Большого Каменного моста и что-то лопочущая на этом фоне корреспондентка Си-Эн-Эн. Он тревожно и ревниво прислушивался, и тон комментариев казался ему недостаточно уважительным. «Не любят они нас, сволочи, — думал он. — А за что нас любить?» Подолгу потом не мог уснуть, в голове все перемешалось: Париж, Москва, Ницца… Болезненный вид президента, когда он последний раз видел его издали… Самодовольные, упитанные соотечественники с тяжелыми золотыми цепями на коротких шеях, гуляющие с таким размахом, будто в последний раз… Оказавшаяся неожиданно маленькой «Мона Лиза» в Лувре, за стеклом бронированного шкафа, стоя перед которым, он вдруг поймал себя на мысли, что она совсем некрасива, скорее уродлива…