Разбудил Женьку звонок. В первые секунды, еще вся бессильная после сна, еще наполовину во сне, она грешила на будильник. Но будильник показывал только 5.10, и контрольная шишечка у него на макушке была деловито приподнята. Женька с ходу прижала ему макушку, будильник слабо пискнул. Нет, не он. Мать еще спала. Тихо, калачиком, занимая ужасно мало места на широкой кровати и ужасно молодая во сне.

Был четверг. Мать с воскресенья до вчерашнего дня так и ночевала у Фаины Матвеевны. Вчера тоже поздно пришла. Потом еще долго ворочалась и вздыхала, Женька нарочно ничего не спросила, чтоб не начинать длинного разговора. Валентин в ночь дежурил в котельной, и Женька наметила себе подняться в шесть, чтобы успеть забежать к нему перед сменой. Морально поддержать рабочего человека, вкалывающего во имя отдельной квартиры. Ужасно Женька соскучилась по Валентину за одну ночь…

Снова звонок – резко и длинно.

Теперь хоть ясно, что дверь. Женька босиком выскочила в коридор, все зная заранее. Приехать никто не мог, некому. Значит, телеграмма.

«Пусть Женя проверит списки, привет всем», – такую депешу нужно обязательно вручить среди ночи. Если бы «встречайте скорым семь утра», то раньше обеда не принесли бы нипочем. Тут была сложная и непреложная закономерность, которую Женька давно постигла. Поэтому, открывая дверь, она заранее сделала самое зверское лицо.

На площадке стояла лохматая девчонка лет двенадцати. Пальто застегнуто кое-как, и видно, что прямо на майку.

– Пожар, что ли? – по инерции сказала Женька. И тут узнала девчонку. Она была из шестидесятой квартиры, из третьего подъезда, дочь буяна Антонова. Женька раньше частенько видела ее во дворе, вечно она таскала на закорках братишку, мокроносого Антонова-младшего, и покрикивала на мальчишек. Мальчишки ее, кажется, боялись. Женька с месяц невстречала эту девчонку и сейчас удивилась, до чего она выросла. Прямо дылда.

– Опять? – спросила Женька.

– Ага, – кивнула девчонка, – всех разогнал. Мама с Аликом на лестнице сидит, а я сразу побежала…

– А Евсей Ефимыч к сыну уехал, – сказала Женька, увидела, как девчонка слиняла лицом, и предложила: – Давайте пока к нам. Возьми ключ, я все равно ухожу.

– Не, – мотнула девчонка, – она не пойдет… – и убежала.

Как была, босиком, всей ступней припадая к прохладным половицам и радуясь этой прохладе, Женька пошлепала в кухню. Греть ничего не стала. Выпила молока прямо из бутылки, зажевала белой горбушкой. Поколебалась, но все же сполоснула бутылку под краном. Потом уж сама умылась. Тоже в кухне, чтобы не шебухтеть в ванной, не разбудить мать и Полину. Мать спала крепко и, когда Женька одевалась рядом, торопливо шелестя и путаясь в пуговицах, ни разу не шевельнулась. А Полина все равно проснулась. Последние дни она особенно рано вставала, хоть на работу ей только после обеда.

Женька схватила плащ и выскочила на улицу.

Было совсем тепло, а еще вчера Женька прямо продрогла в этом плаще. Ночью прошел дождь. Было тепло и пронзительно тихо. Высоко и бесшумно бежали белые облака. Белая луна стремительно валилась куда-то. Это облака бежали так быстро, что казалось – луна головокружительно падает. Остро и четко чернели крыши. Прекрасная была ночь, Женька пожалела, что она уже проходит. Даже прошла. За одну ночь у крыльца вымахал лопух, бузина свисла гроздьями, тысячелистник выпустил тысячу листьев. Смешно, что котельные все еще топят. Будто специально дают подработать Валентину.

Женька несколько раз подряд глубоко и полно вдохнула. Захлебнулась воздухом. Засмеялась сама себе. Сбросила плащ, небрежно прихватила его рукой, край свис почти до самой земли. Заскакала на одной ножке, как маленькая. До поворота. Потом еще, до столба. Сильным упругим скоком. Чувствуя себя свежей и юной. Ловкой. Неотразимой. Жаль, Валентин не видит, много потерял.

В сквере рядом с домом, на крайней скамейке, сидел человек. Женька издалека еще бессознательно отметила его хмурую позу. Тяжелую и хмурую. Заметил Женьку, наклонил голову, почти спрятав лицо. Блеснули и погасли глаза, чуть косо и слишком близко поставленные. На крупном недобром каком-то лице.

Тут только Женька его узнала. Хотела свернуть, но уже поздно. Перестала скакать. Пошла прямо на него, мимо скамейки. В конце концов Женьке прятаться нечего. Можно бы даже спросить, как Надя, – она с прошлой субботы не была на работе. Женька ощутила холодную неприязнь к этому человеку, который сидит ночью в их сквере, пока Надя болеет. И сразу, почти одновременно, другое вспыхнуло в памяти. Как безжизненно и ждуще часами сидит в коридоре Полина. Прислушиваясь к каждому шороху на лестнице. Как вчера вечером она вдруг сказала матери: «Опять девку родят». – «Что же делать, – страдая, сказала мать. – Ведь трое детей, Поля! – и добавила из справедливости: – Не обязательно девочку». Тогда Полина страшно и коротко хохотнула и сказала тихо: «Парни от любви родятся». Женьку мороз по коже продрал – так она это сказала.

– Доброе утро, – не глядя сказала Женька. И сразу почувствовала, как это нелепо прозвучало – «доброе утро» – для него. Надо было сказать просто «здравствуйте». Пожалуй, впервые в жизни Женька почувствовала и оценила разницу простых, привычных приветствий. Формулу вежливости и несовместимость настроений.

Он выпрямился и кивнул молча.

Женька пошла дальше, спиной чувствуя его взгляд. Сумрачный, исподлобья. Женька прямо слышала, как взгляд его крепнет ей вслед, догоняет ее, хватает за плечо, спрашивает. Она нисколько не удивилась, когда и правда услышала:

– Ты из дому?

Вопрос был абсолютно бессмыслен, но Женька поняла и ответила:

– Полина встала уже…

– Ладно, – сказал он, сидя все так же неподвижно.

Женька пошла, свернула на перекрестке, потеряла его из виду. Но еще несколько кварталов ей было холодно и неудобно. Потом высокие облака, глубокая влажная зелень весны и собственная молодость снова охватили ее. Но прыгать на одной ножке больше уже не хотелось. Все-таки остался какой-то осадок. Стремясь освободиться от него, Женька громко крикнула сторожихе у «Гастронома», которая ватным круглым кочаном дремала в телефонной будке, всю ее заполнив собой до отказа:

– Воров не проспите!

Сторожиха открыла глаза, будто и не спала.

– Вора разве проспишь? Он зашумит, как полезет.

Голос у нее ничего себе, отметила Женька. Разом озвучила всю округу. Понятно, почему забирается в будку и закрывается намертво. Если всхрапнуть пару раз с такой же мощью, стекла посыплются из бедного «Гастронома».

Женька задумалась и едва не наступила на провод, который тянул через дорогу парень в толстом, как у водолаза, комбинезоне. Женька уже занесла ногу над проводом, когда парень крикнул насмешливо и небрежно:

– Эй, осторожней! Не наступи!

– А что будет? – поинтересовалась Женька, балансируя.

– Ничего. Убьет, – спокойно объяснил парень.

Женька инстинктивно шагнула так широко, как только смогла. Даже нога заныла – так широко. Парень захохотал сзади. Женьке вдруг захотелось немедленно вернуться и поплясать на проводе. Пусть даже убьет, но проверить. Тем более, что «убьет» для нее сейчас совершенно не звучало. С тех пор как появился Валентин, Женька знала, что не умрет. Никогда. Знала твердо, как в детстве. Всесильна была этим знанием и всемогуща. Запросто могла думать о двухтысячном годе, о новом тысячелетии и вообще сколько угодно вперед. Хотя особенно далеко просто времени не было забегать, слишком туго набит каждый день. И всегда так будет – знала Женька. Всегда они с Валентином, длинноногие и молодые, будут мчаться на велосипедах, пролезать на танцплощадку без билета, нырять до самого дна, драться из-за теплой горбушки, одновременно совать нос в одну газету, встречаться под пыльным «совиным глазом» и просыпаться рядом в своем микрорайоне. Ничего с ними не может случиться и не случится. Никогда.

Мохнато и туго взошло солнце. Оттолкнулось светлыми лучами, как веслами, и поплыло по небу. Мимо Женьки, взревывая и дрожа от значительности, прошла поливальная машина. Обдала Женьку тонкими брызгами, плащ бы сразу пригодился, если бы не болтался на руке, почти волочась. Поливальные машины – давно заметила Женька – особенно любят поливать после дождя. В такое вот утро поливальной машине, видимо, кажется, что это она сделала мир чистым, ласковым и прозрачным. Она выблестила окна, черным и бархатистым выгладила асфальт, разгладила старые крыши, дала последний толчок черемухе, чтоб выпускала цветы и листья, не опасалась. Кажется тогда поливальной машине, что облака только для декорации, а весь дождь, какой шумит по земле, и вообще вся животворная влага – от нее. Некрасивой машине лестно так заблуждаться, и морда у нее так и сияла.