Сталин продолжал расхаживать по кабинету… Его, разумеется, раздражала вопрошающая затаенность в глазах членов Политбюро. Он не знал, что сказать им, как объяснить происходящее на фронтах; сводки о тяжелых событиях в приграничных областях, особенно в Белоруссии, теснили грудь тем холодом, который не унять силой рассудка, не развеять сочувствием близких тебе людей.

Время от времени Сталин устремлял прищуренный взгляд в сторону телефонных аппаратов, стоявших в углу на приставном столике. Да, он все время ждал новых известий с фронтов, ждал с тревогой и надеждой. Но телефоны безмолвствовали.

Когда наркомы Паршин и Малышев покинули кабинет, Сталин позвонил в Наркомат обороны. Был поздний вечер.

– Что происходит на Западном направлении? – устало спросил он у Тимошенко.

– Я вам доложу, товарищ Сталин, как только направленцы оперативного управления соберут полную информацию и закончат ее обработку.

– Павлова отстранили от командования фронтом?

– Пока нет. Но предписание генерал-лейтенанту Еременко о назначении его командующим Западным фронтом вручено. Он отбыл на фронт.

– Хорошо… Но что там, под Минском? Положение не стабилизировалось?

– Я не готов докладывать, товарищ Сталин…

– Вы обязаны постоянно видеть все как на ладони, товарищ Тимошенко… И держать нас в курсе событий. – Сталин с досадой положил трубку и поднял налитые тоской глаза на оставшихся в кабинете членов Политбюро.

Воцарилось то молчание, которое гнетет не менее дурных вестей.

– Не нравится мне это их неведение, – после раздумья сказал Сталин и снова умолк, погрузившись в какие-то нелегкие мысли. Затем поднялся из-за стола и утвердительно спросил: – А что, если мы поедем сейчас в Генштаб и сами посмотрим сведения с фронтов?..

Из Боровицких ворот вырвались несколько черных легковых автомобилей и напрямик устремились по затемненным улицам.

Массивное здание Наркомата обороны, исполосованное серой и коричневой краской для маскировки, незыблемым утесом возвышалось над площадью. От Кремля сюда совсем близко.

Кабинет наркома обороны Тимошенко находился на втором этаже. Никто не успел предупредить маршала, что в здании наркомата появились Сталин и члены Политбюро. Там, где они проходили – по вестибюлю, лестнице, коридору, – все замирало. Часовые, дежурные, сновавшие между кабинетами с деловой озабоченностью генштабисты, увидев Сталина, останавливались в восторженном оцепенении.

В кабинете наркома кроме самого Тимошенко были Жуков, Ватутин и несколько генералов и полковников из оперативного управления Генштаба. На столах – развернутые огромные карты с нанесенными на них фронтами, разграничительными линиями, обозначившимися направлениями главных и вспомогательных ударов врага… Полковники цветными карандашами переносили со своих карт на карты наркома самые последние данные об изменениях в положении противоборствующих сторон, коротко что-то сообщали генералу, уточнявшему сводную оперативную карту.

В это время в высоких дверях кабинета появился Сталин – в защитного цвета костюме полувоенного покроя, в мягких кавказских сапогах и форменной без цветного околыша фуражке. За ним вошли члены Политбюро.

Лицо Тимошенко, который стоял у стола над картой и разговаривал с Жуковым, медленно налилось бледностью. Жуков умолк на полуслове и, нахмурившись, принял стойку «смирно». Ватутин, вытиравший потную шею, на мгновение замер с платком в поднятой руке.

После короткого замешательства маршал Тимошенко, как и полагалось в подобном случае, вышел на середину кабинета и четко доложил:

– Товарищ Сталин, руководство Наркомата обороны и Генерального штаба изучает обстановку на фронтах и вырабатывает очередные решения.

Сталин, молча выслушав доклад наркома, повернулся к карте Западного фронта, которая распласталась на длинном столе, приставленном к рабочему столу Тимошенко. Через минуту в кабинете никого из военных, кроме Тимошенко, Жукова и Ватутина, не осталось.

А Сталин молчаливо постоял над картой, затем перешел к другой, но тут же опять вернулся к карте Западного фронта… Будто сюда, в центр старой Москвы, из гремящих войной далей стеклись все сложности кровавой борьбы, с ее невероятным напряжением, человеческими трагедиями, страданиями, неразрешимыми вопросами, и заполонили собой эту страшную немоту кабинета.

Кажется, остановилось время… Нет, было похоже, что остановилась в своей поступи сама История.

Изменчивые тени на покрывшемся испариной лице Сталина, подернутые мучительной тоской глаза с набухшими и помокревшими веками никому ничего доброго не предвещали. Все присутствующие в кабинете словно растворились в нахлынувших мыслях и чувствах, понимая, а иные, может, даже постигая интуитивно по-особому опасно-взрывчатую ситуацию. За синими стрелами, которые словно впеклись в карты и обозначили прорывы механизированных войск немцев, Сталин силой цепкого воображения будто бы воочию увидел лязгающие броней танковые клинья и ощутил их грозную прочность.

Он повернулся к Тимошенко и Жукову и, глядя на них недобрыми глазами, с неожиданным спокойствием сказал:

– Ну, мы ждем, докладывайте, пожалуйста, и объясняйте. – Он сделал нажим на слове «объясняйте».

Молотов, стоявший рядом и тоже успевший охватить взглядом на картах глубину вражеских прорывов, видя крайне расстроенное и как-то порыхлевшее лицо Сталина, понимал, что внешнее его спокойствие отнюдь не выражает внутреннего состояния. И самое плохое и непоправимое, что может сейчас произойти, – это смещение руководства Наркомата обороны и Генерального штаба. Ведь гнев – плохой советчик…

Тимошенко, Жуков и Ватутин, кажется, подумали о том же и, как истинные военные, ощутив опасность, внутренне подобрались. Жуков даже шире расправил грудь, а глаза его засверкали обидой и негодованием.

– Товарищ Сталин, – с вымученной извинительностью заговорил маршал Тимошенко, потупив взгляд, как бы смущаясь своего огромного роста перед невысокой, коренастой фигурой Сталина, – мы еще не успели обобщить собранный материал. Многое неясно… Есть противоречивые сведения… Я не готов докладывать.