Еще через день столичным репортерам удалось сыскать настоящего Уэллса, который тихо жил в "Астории", и получить у него краткое интервью.
Отправляясь в свою первую поездку по стране, которая по разным причинам давно его интересовала, Уэллс имел довольно смутное о ней представление. Это представление он почерпнул из единственной беседы с Горьким, которая состоялась в 1906 году в Америке, из романов Тургенева и из многочисленных книг и статей о России, которые буквально наводнили Европу вскоре после первой русской революции. В своем очередном письме "Из Англии", опубликованном в восьмой книге "Русского богатства" за 1905 год, Дионео (И. В. Шкловский) сообщает, что в течение мая-июня в Англии и Франции появилось около 120 новых книг о России. Большая часть этой "руссианы" не отличалась достоверностью и содержала самые фантастические сведения, почерпнутые из бог ведает каких источников. Шкловский цитирует два сочинения Карла Жубера, который уверял читателей, что провел в России девять лет и знает страну вдоль и поперек. В частности, ссылаясь на личное знакомство с Горьким, Жубер пытался убедить читателей, что Горький "человек без всякого образования и язык его состоит не более как из двухсот слов". Желая приобщить читателя к русскому колориту, Жубер упоминает о русской народной песне "Вниз по матушке по Волге", название которой он переводит примерно так: "Пока мы плывем по матушке Волге, наши мысли уносятся домой к нашим друзьям".
Очевидно, что мы напрасно стали бы ждать от Уэллса хотя бы приблизительно правильного представления о России. Да и сам Уэллс не строил на этот счет каких-нибудь иллюзий. В авторском предисловии к первому русскому собранию своих сочинений он писал:
"Когда я думаю о России, я представляю себе то, что читал у Тургенева и у друга моего Мориса Беринга. Я представляю себе страну, где зимы так долги, а лето знойно и ярко; где тянутся вширь и вдаль пространства небрежно возделанных полей; где деревенские улицы широки и грязны, а деревянные дома раскрашены пестрыми красками; где много мужиков, беззаботных и набожных, веселых и терпеливых; где много икон и бородатых попов; где плохие пустынные дороги тянутся по бесконечным равнинам и по темным сосновым лесам. Не знаю, может быть, все это и не так; хотел бы я знать, так ли это".
Эти строки были написаны в 1909 году, а в 1914-м Уэллсу предоставилась возможность узнать - "так ли это".
Первая поездка Уэллса в Россию не оставила заметного следа в его публицистике и переписке. Может быть, поэтому о ней мало помнят. Между тем никак нельзя сказать, чтобы она вообще прошла бесследно.
Во второй части известного "воспитательного" романа Уэллса "Джоан и Питер" имеется целый раздел, специально посвященный России 1914 года и представляющий собой своего рода лирический путевой дневник. Этот раздел принадлежит к числу лучших в романе и наряду с поэтическими описаниями содержит много острых суждений о политической, общественной и культурной жизни России.
Уэллс заставляет своих героев повторить собственный маршрут: "Петербург - тогда еще не Петроград - погостили у знакомых около Валдая, провели суетливую неделю в Москве и окрестностях и вернулись через Варшаву". Однако русские разделы этого романа не содержат подробного отчета о передвижениях и встречах Уэллса. Общую картину России и русской жизни Уэллс рисует отдельными штрихами, как бы не имеющими внутренней связи, но, в сущности, не случайными, а тщательно подобранными: "...серые, но поражающие широтой пейзажи России, петербургские улицы с черно-золотыми магазинами под вывесками с яркими изображениями продаваемых товаров - для неграмотного населения; ночная толпа в Народном доме; десятиверстный переезд в санях по замерзшей реке, деревянный помещичий дом за каменными воротами, и компания веселых гостей, выбежавших после ужина поваляться в' рыхлом снегу и полюбоваться сквозь ветви деревьев звездами... высокие красные стены Кремля, вздымавшиеся над Москвой-рекой; пестрое великолепие Троицкого монастыря; старик с котомкой и котелком, без смущения молившийся в Успенском соборе; бесконечное число бородатых священников, татары-лакеи в малиновых кушаках... тысяча подобных картин, четких, ярких и живых на фоне белого снега..."
Уэллс не случайно заканчивает свою мозаику общим планом. Этот общий план - зимний ландшафт "с болотами и лохматыми перелесками серебристых берез, приземистые деревянные селения с куполами церквей, непроложенные случайные дороги..." не только объединяет отдельные наблюдения, создавая тем самым цельную картину, - он постепенно входит в повествование основной частью этой картины, ее духом, ее смыслом, и неожиданное потрясение героев величием страны не кажется противоестественным: "Отсюда и до Северного полюса - Россия и Великое пространство, голодный север, мерзлая тундра и пустыня, пределы человечества... Отсюда и до Владивостока, Россия и вся Азия. К северу, к западу, востоку и югу тянутся бесконечные просторы".
В повествовании Уэллса имеется несколько великолепных литературных ландшафтов, полных поэтического настроения: Москва, увиденная в лучах солнечного заката с Воробьевых гор, когда сверкающие позолотой кресты кужутся бледным пламенем; зимняя дорога от Вержболова до Москвы и т. д. Но они, как и все остальное на "русских" страницах этой книги, окрашены стремлением постичь великую загадку "таинственной" страны.
Уэллс воспринимал Россию не только непосредственно, но и через призму набивших уже оскомину, широко распространенных в Европе представлений о "святой Руси", вдохновлявшейся Великой Русской Идеей, каковая гнездится где-то в мистических глубинах души русского мужика. Он заставляет своего героя произнести несколько философических фраз, без которых в начале XX века редко обходилось какое-либо сочинение о России: "Азия надвигается на Европу - с новой идеей... Когда видишь это, лучше понимаешь Достоевского. Начинаешь понимать эту Святую Русь, и она представляется чем-то вроде страдающего эпилепсией гения среди народов - вроде его Идиота, добивающегося нравственной истины, протягивающего крест человечеству... Христианство для русского означает - братство".