— Может быть, — сказал Свет. — А может, и нет. Не исключена и случайность.

— Не исключена и случайность, — пробормотал Буня. Он напряженно над чем-то размышлял.

— Смерть Барсука чрезвычайно своевременна для наших противников, — сказал Свет. — Если они тоже занимаются этой проблемой, у них будет фора.

— Им до успехов академика еще далеко, — сказал Буня. И спохватился: — Впрочем, этого я вам не говорил. Это уже относится к государственной тайне.

— Понимаю. — Свет скрипнул зубами: на сердце накатилась удушливая волна раздражения. — Я, кстати, ничего от вас и не слышал.

Буня пожал ему десницу.

У кареты Света ждал посыльный с пакетом от Кудесника. Свет расписался, залез в карету и сломал печать на пакете.

Послание было лично от Кудесника. Остромир настоятельно приглашал чародея Смороду разделить с ним сегодня дневную трапезу.

Колокольчик зазвенел, когда напряженка схлынула. Запланированные начальством дела были вскрыты, а новых почему-то не привозили. Наверное, родной город вымер. Или, наконец, уснул.

Впрочем, Репня на это не надеялся и потому помчался открывать.

Это оказался вовсе не дежурный фаэтон. В конус, выхваченный из мрака газовым фонарем, вступила женщина. Репня удивленно смотрел на нее: он был готов дать голову на отсечение, что еще секунду назад в радиусе десяти метров от него не было ни единого человеческого существа. Во всяком случае он никого не заметил. Одета незнакомка была довольно-таки небрежно, на голове простенькая шляпка, лицо под вуалью, подол темной верхней юбки изрядно запылен — явно шла пешком. И издалека.

— Вам кого, сударыня?

— Вас, сударь.

Голос с хрипотцой показался неожиданно знакомым, но кому он мог принадлежать, Репня не имел ни малейшего понятия. К тому же ему показалось, что хрипотца была нарочитой.

— Прошу! — Заинтригованный Репня отступил в сторону.

Незнакомка на секунду замерла на низеньких ступеньках, но Репня готов был поклясться, что по сторонам она не оглядывалась. Потом уверенно шагнула внутрь.

— Слушаю вас…

Гостья не ответила. Подошла к выкрашенной белым двери в прозекторскую, замерла, постояла секунду, как на крыльце, и направилась к кабинету дежурного.

Еще более заинтригованный Репня двинулся за ней. В нем уже зрела догадка.

Гостья открыла дверь, шагнула через порог и, подняв вуаль, обернулась к вошедшему следом Репне.

Он не отшатнулся. Догадка оказалась верной: перед ним стояла мать Ясна. Но сердце заколотилось.

Она молча смотрела на него — знакомые красивые глаза, знакомый подбородок с ямочкой. Вот токмо от глаз разбегались к вискам незнакомые морщинки — все-таки ей было уже далеко за сорок, буде не все пятьдесят.

— Узнали?

Репня лишь сглотнул.

— Не ждали?

— Ждал, — сказал Репня внезапно осипшим голосом. — Очень давно. И очень ждал…

Мать Ясна кивнула без улыбки:

— Понимаю. Но вы должны были справиться сами. И с обрушившимися на вас переменами, и с внезапной любовью.

— А с чего это вы взяли, что я был в вас влюблен?

Хотел произнести эти слова гордо, с вызовом, но голос внезапно задрожал, и получилось так, словно протявкал нашкодивший щенок.

— Вы ведь были не первый. — Мать Ясна по-прежнему не улыбалась, и Репня был ей за это благодарен. — И далеко не последний… Может быть, предложите мне чаю?

Репня, отрывисто покашляв, справился с голосом:

— Предлагаю.

— А я не отказываюсь. — Мать Ясна сняла шляпку с вуалью, повертела в руках. — Куда бы это деть?

Волосы у нее по-прежнему были коротко постриженными, но кое-где их уже слегка присыпало пеплом седины.

Репня отобрал у нее шляпку, убрал в шкаф у двери.

— Присаживайтесь!

Она присела, но не к столу, а на кушетку у стены, откинулась на спинку:

— У-ух! Устала я…

Репня пожал плечами и пошел набирать воду в чайник. Сердце по-прежнему колотилось, аки сумасшедшее. Как же он ее, оказывается, все-таки ненавидит!..

Когда он вернулся, мать Ясна по-прежнему сидела на кушетке, разглядывала кабинет. Репня снял с газовой горелки кипятильник для инструментов (он кипятил инструменты даже для работы с трупами: привычка — великая сила!), зажег газ и поставил на треногу чайник. Мать Ясна внимательно следила за его манипуляциями.

— Как вы все-таки стали непохожи на того мальчугана! — сказала она, когда он сел за стол.

Репня покусал нижнюю губу:

— Надо отметить, к этому приложили немало усилий. В том числе и вы.

Она вздохнула:

— Да, я знаю. Но такова жизнь… Вы же должны понимать. Лишь в условиях жесткого самоограничения человек сохраняет Талант.

— Понимание не приносит облегчения тем, кому вы сломали жизнь. — Репня стиснул персты. — Зачем вы учили меня пять лет? Чтобы потом выбросить за ненадобностью?

— Но ведь нет иного пути. Было бы гораздо хуже, если бы вас учили десять лет. Да еще вручили бы вам в руки судьбу других людей. А потом какая-нибудь шлюшка сделала бы с вами то же, что и я. Только вам было бы уже гораздо труднее приспособиться к жизни.

— А может быть, те несколько лет, что я прожил бы волшебником, стоили бы всего моего нынешнего существования!

Мать Ясна покачала головой:

— Вы рассуждаете по-детски. Впрочем, со своей точки зрения вы правы… Но меня оправдывает то, что я жалела вас. — Она снова вздохнула.

— Ведь в какой-то степени вы все были моими детьми.

— Детьми! — Репня возмущенно фыркнул. — Дети приносят женщине боль, а мы приносили вам наслаждение. Дети из колодца выходят, а мы в ваш колодец входили.

Лицо ее вдруг скривилось.

— Если вам будет легче от оскорблений, что ж, продолжайте… — Она низко склонила голову и закрыла руками лицо.

Потрясенный Репня молчал: уж чего-чего, а плачущей мать Ясну он себе представить ввек не мог. Уж проще вообразить стоящую под цветущей вишней снежную бабу!

Всхлипывания не прекращались. Репня неуверенно поерзал на стуле и наконец не выдержал — встал, подошел к кушетке, коснулся ладонью тронутых серебром волос.

Мать Ясна словно только этого и ждала — вскочила, спрятала у него на груди залитое слезами лицо. Репня непроизвольно погладил ее по спине. И вдруг вернулось то самое, давным-давно выброшенное из памяти, вроде бы убитое ненавистью и беспорядочными связями, но, оказывается, все-таки выжившее. И не менее могучее, чем тогда.

— Я ведь любила вас, мой мальчик, — произнесла сквозь всхлипывания мать Ясна.

Вы любили каждого из нас, хотел сказать Репня. Для того, чтобы своей любовью погубить.

Но не сказал. Слова уже были лишними, в дело вступили персты, судорожно расстегивающие пуговицы на ее темной кофточке. Она подняла заплаканные глаза, вопросительно посмотрела на него. И он не выдержал, слизнул языком с ее щек соленые дорожки. Дорожки эти привели к ее губам. Губы были все те же — мягкие и теплые, и перси были те же — упругие и гладкие, да и вся она была та же. Наверное, поэтому сделала с ним то же, что и пятнадцать лет назад. Правда, разодрать одежду на себе она не позволила, сама скинула со все еще гибкого стана многочисленные юбки. Зато, хотя он был уже на полном взводе, немного с ним поиграла. И как в тот давний день добилась своего: он с рычанием опрокинул ее на кушетку, расплющив своей тяжестью белые перси, с рычанием вошел в нее и с рычанием забился на извечно желанном теле.

И только, перестав содрогаться в оргазме, обнаружил, что кожа на ее тонкой шее и над персями тоже испещрена тонкими, аки ниточка, незнакомыми морщинками. Но противно ему не стало. Ведь былая ненависть к ней ушла. Он снова был пятнадцатилетним уверенным в себе подростком, снова до жути любил свою первую женщину и снова понимал, что прошел испытание Додолой.

Однако об этом, кроме Репни, знал лишь клокотавший на горелке чайник.

Потом они сели пить чай. То ли от чая, то ли от пережитого соития мать Ясна раскраснелась, морщинки на ее лице разгладились, глаза заискрились — перед Репней сидела если и не девчонка, то почти молодая женщина.