— Ситуация тебе, стало быть, ясна. Каким же будет наше решение? Взятки на этот раз не помогут. Королева Изабелла очень умна, Фердинанд — очень расчётлив. Они или примут решение сами, или назначат комиссию, к членам которой подступиться я не смогу.

Глаза Саразина сузились.

— Есть простое решение. Люди, слава Богу, смертны. Ты сможешь подступиться к Коломбо. В подобных случаях цель оправдывает средства.

Но Дож покачал головой.

— Всё не так просто. Иначе я не стал бы колебаться. Человек этот — пустое место. Важны карта и письмо. Не попав к нам, они будут висеть над нами постоянной угрозой, в руках Коломбо или кого-либо ещё. Венеция будет в опасности, пока мы не заполучим их. В Португалии я попробовал разделаться с ним. Но мои агенты опростоволосились. Коломбо устроили засаду в Лиссабоне. Но он сумел отразить первые удары, а потом к нему подоспела поддержка. После этого он передал документы на хранение казначею. Я полагал, там они и остались, когда комиссия отвергла его предложение. Но он каким-то образом вновь заполучил их. И едва ли мы сможем отнять их у него силой.

Саразин задумался.

— Вынесем вопрос на Большой совет, — наконец изрёк он.

— Если я бессилен, то чем поможет Большой совет?

— Республика может купить его. У каждого человека есть цена.

— Было и такое. Коломбо выгнал моего человека. Этого и следовало ожидать. Если у тебя есть возможность открыть империю, этим можно поступиться, лишь получив империю взамен. Так что мерзавец знает себе цену.

Саразин нашёлся и здесь.

— Так перекупи его у Испании. Найди его, и пусть он откроет Индии для Венеции.

— А какая нам от этого будет выгода? По единожды проторённой дорожке устремится весь мир.

— А разве мы ничего не сможем приобрести в той империи, которую он грозится открыть?

— Я не могу полностью полагаться на его слова. То, что есть у нас сейчас, — это реальность, и мы не можем отказываться от неё ради призрачной мечты.

— Ну, тогда я сдаюсь. Больше мне предложить нечего.

— Мне, к сожалению, тоже, но мы должны найти выход и растоптать этого авантюриста. Подумай над этим. А пока, — он приложил палец к губам, — никому ни слова!

Театр, основанный Анджело Рудзанте в Сала дель Кавальо, процветал. Растущая популярность постепенно привела к тому, что чернь, поначалу заполнявшая театр, уступила место аристократии, и скоро на скамьях восседал цвет общества Венеции.

Верным поклонником театра стал и дон Рамон де Агилар, граф Арияс, посол Кастилии и Арагона в Венецианской республике. Пренебрегая мнением окружающих, гордый кастилец, презиравший всех, кроме испанцев, в отличие от Саразина ходил в театр открыто, не делая секрета из того, что Ла Хитанилья всё более притягивала его к себе. После завершения её выступления он обычно уходил, не обращая внимания на ахи и охи зрителей, перед которыми выделывал чудеса канатоходец Рудзанте. Кое-кто, правда, говорил, что дона Рамона влекла в театр возможность услышать родные испанские песни, а не сама певица. По правде же говоря, у него не было музыкального слуха, а в красоте он разбирался и мог представить себе, какое блаженство сулят чёрные, жаркие глаза Ла Хитанильи.

Естественно, у него возникало желание отблагодарить певицу за радость, доставленную земляку на чужбине. Он посылал ей цветы, сладости, украшения. Пользуясь своим положением, он добился у Рудзанте права видеться с ней между выступлениями, но был принят сдержанно и даже холодно.

Едва ли не при первой встрече, неправильно истолковав её сдержанность и пытаясь расположить певицу к себе, граф воскликнул:

— Дитя, забудьте о переполняющем вас почтении ко мне.

— А почему оно должно переполнять меня? — сухо спросила Ла Хитанилья. — Вы — известный идальго, знатный гранд, я это знаю. Но вы же не Бог, а я чту только его.

Другого такой приём обратил бы в бегство, но граф решил, что это лишь профессиональный ход, призванный ещё более разжечь в нём желание. И отшутился:

— Но ведь и вы, судя по всему, не богиня.

Певица, однако, и далее оставалась такой же недоступной, чем в немалой степени раздражала тщеславие графа, привыкшего к лёгким победам.

И ей приходилось снова и снова принимать дона Рамона в своей гримёрной, поскольку Рудзанте прямо заявил ей, что испанский посол — слишком важная персона, чтобы отказывать ему в такой малости. Но ни великолепие его наряда, ни всё ещё приятная наружность, ни красноречие не могли растопить сердце красавицы.

Дон Рамон начал выказывать нетерпение. Можно, конечно, прикидываться скромницей, но до каких пор? Надо же и честь знать! Вот и тем утром он размышлял, как положить конец этому затянувшемуся сопротивлению, когда ему доложили, что женщина, назвавшаяся Ла Хитанилья, умоляет его высочество принять её.

Губы дона Рамона медленно изогнулись в улыбке. Ещё раз взглянув на себя в зеркало и оставшись довольным увиденным, он поспешил к неожиданной гостье.

Она ждала его в длинной комнате, балкон которой выходил на Большой канал, залитый утренними лучами февральского солнца, и метнулась ему навстречу — от былой скромности не осталось и следа.

— Ваше высочество, вы так добры, согласившись принять меня.

— Добр? — он вроде бы обиделся. — Обожаемая Беатрис, разве я когда-нибудь вёл себя иначе по отношению к вам?

— Это-то и придало мне смелости.

— Так проявите её. Почему бы вам не снять ваш плащ?

Покорно она сняла коричневую мантилью с капюшоном, закрывавшую её с головы до пят, и осталась в светло-коричневом облегающем платье, подчёркивающем достоинства её фигуры. Её рост, и так чуть выше среднего, оптически увеличивался за счёт удлинённой талии. Локоны светло-каштановых волос украшала одна узенькая золотая цепочка.

Дон Рамон оценивающе оглядел её. Нежная кожа лица и шеи цвета слоновой кости, пятна румянца на скулах. Высокая грудь, от волнения часто поднимающаяся и опускающаяся. Осанка и грация танцовщицы. Нет, это не обычная потаскушка или цыганская колдунья, как можно понять из её сценического имени. Скорее всего, думал он, в этих венах, так нежно просвечивающих сквозь белоснежную кожу шеи, течёт благородная кастильская кровь. Иначе откуда такая гордость, уверенность в себе, чуть ли не патрицианское чувство собственного достоинства. Да, при всей своей разборчивости он не мог найти в ней ни единого недостатка.

Ясные, карие глаза смотрели на него из-под прекрасных чёрных бровей.

— Я пришла к вам просительницей, — в её низком голосе слышалась чарующая хриповатость.

— Нет, нет, — галантно возразил он. — Здесь — никогда. Тут вы можете только командовать.

Она отвела глаза.

— Я пришла к вам как к послу их величеств.

— Тогда мне остаётся лишь возблагодарить Бога, что я посол. Не присесть ли вам?

За руку он отвёл её к дивану напротив окон. Сам же остался стоять спиной к свету.

— Дело, по которому я пришла к вам, касается испанца, подданного их величеств. Речь идёт о моём брате.

— У вас есть брат? Здесь, в Венеции? Ну-ну, расскажите мне поподробнее.

Она рассказала, путаясь и сбиваясь от волнения. Неделю назад, в таверне Дженнаро в Мерсерии, вспыхнула ссора, засверкали кинжалы, и дворянин из рода Морозини получил жестокий удар. В последующей суматохе, когда Морозини выносили, её брат, находившийся в это время в таверне, поднял с пола кинжал. Рукоятку украшали драгоценные камни, и брат… — она вспыхнула от стыда — взял его себе. Два дня назад он продал кинжал еврею — золотых дел мастеру с Сан-Мойзе. Кинжал признали принадлежащим Морозини, и этой ночью брата арестовали.

Дон Рамон насупился.

— Дело столь ясное, что едва ли мы сможем что-либо предпринять. Ваш несчастный брат, обвиняемый в краже, не может рассчитывать на защиту посла.

Она побледнела. Глаза превратились в озёра страха.

— Это… это не кража, — взмолилась она. — Он поднял кинжал с пола.