Произнося последние слова, камер-юнкер ещё раз поклонился. Настало молчание, которое государыня, погрузившись в думу, не собиралась, казалось, прервать.

Балакирев сделал глазами знак камер-юнкеру, чтобы он удалился, но тот стоял словно не замечая ничего и как бы упорствуя в желании добиться личного ответа. Но его, как чувствовал чуткий слуга государыни, не могло последовать.

Прошло более четверти часа напряжённого смущения, становившегося для участников этой сцены с каждым мгновением более и более затруднительным. Иван решился покончить это неловкое положение, взял под руку посланца герцогини и повёл его к приёмной.

– Поди сюда, Иван! – раздался голос государыни, очевидно наблюдавшей, не быв видимою, за выражением на лицах посланца и своего верного слуги.

Балакирев ловко приподнял и опустил занавес, прежде чем глаза камер-юнкера могли что-либо увидеть, и предстал пред очи монархини, указавшей, чтобы он сел на табурет. Взгляд верного слуги в то же время дал понять, что посланец не вышел.

– Я передам потом мою волю, можешь идти, – молвила государыня докладчику герцогини, и он поспешил воротиться в приёмную.

– Я подозреваю, – начала вполголоса Екатерина, обращаясь к своему слуге, – что этому человеку наказано было передать не совсем то, что мы слышали?! Не можешь ли ты разузнать поближе, кто он таков и какие побуждения тут скрываются. Как он близок к племяннице и кто сватает ей жениха? Сделай это так, однако, чтобы никто не узнал, что я это хочу знать. После скажу, для чего это…

Балакирев поклонился и поцеловал милостиво протянутую монаршую руку.

Поручение, данное теперь Екатериною, выказывая полную её доверенность к нему, в то же время ставило его в такое положение, из которого, даже с помощью всей своей изворотливости, Иван не рассчитывал выйти с честью.

Оставив опочивальню государыни, Балакирев невольно замедлил шаг, задавая себе вопрос: с чего начать приступ к делу, чтобы не промахнуться?

Первая попалась ему навстречу Ильинична. Ей. недолго думая, и задал вопрос Иван Алексеевич:

– Авдотья Ильинична, есть у вас знакомые во дворах у князя Никиты Волконского или Бестужевых?

– Есть, конечно. Да кого тебе?

– Человека бы такого, который про митавское житьецо мусил.

– А что такое тебе требуется? Прямо говори.

– Да вот государыня велела узнать скорей: кто таков этот самый камер-юнкер, которого сейчас я представлял ей от царевны Анны Ивановны. И наша мать заприметила, что слова его будто с подвохом; да и мне сдавалось, как он загуторил, что, чего доброго, не то бает, что наказано. Оно будет понятно, как дознаемся, что за птица такая. А птичка не простая, с полёту видна… и, может, не без закавык… Отвод глаз тоже смекает, не хуже кого другого. Всё, сдаётся, не впрямь, а вкось норовит… то же, да не так выговаривает… И на близких упирает, и жениха словно не хает, да нет-нет и проговорится, что, коли б отъехал ни с чем, разлюбезное дело бы было…

– Да ты, Ваня, может, сам не вслушавшись это говоришь, а может, оно в чём и иначе?.. Конечно… и то сказать… Вдова не стара, своя воля… Замужем будучи, хотя и немецкий человек, а всё муж… Сноровить ему нужно, мало ль что царевна… Да кого ж прислала-то Анна Ивановна… новый человек, что ль?

– Новый, кажись; такого не видал я при ней, как позапрошлый год была здесь её высочество. Другие были, да набольший Пётр Бестужев; знаю… у него дом здесь… сыновья в службе… где-то посольства правят никак… А дочь-то, Аграфена Петровна, за князем Никитою Волконским; из себя такая здоровенная и далеко не глупа… в родню пошла свою; не в пример мужниной, простякам. Вот при этой самой барыньке нет ли у тебя кого из людей толковых, с ней живших в Митаве? Ведь помню, как в Ригу мы ездили, и в Митаве я был, она у отца в ту пору жила, и государыня её жаловать изволила.

– Знаем княгиню Аграфену Петровну, и она нас знает довольно… и у ней нужно прямо спросить. Когда же надоть это самое?

– Да чем скорее, тем лучше. Сегодня бы, к примеру сказать, вот бы скатала ты к княгине не откладывая да выспросила бы… истинно бы оказала мне родственную поддержку. И я бы тебе, что понадобится, ответить мог, коли что повелишь; да – могим…

– Почему не так, паря. Съезжу. Что сказал – не запамятую. Только надоумь: какой бы предлог изобресть к ней явиться?.. Чтобы невдомёк… Наша не любит, чтобы прямо, без нужды, её назвать да упирать, что она сама велела узнать.

– Разумеется… так подъехать нужно, чтобы про того, о ком желается разузнать, помину не было. Да как не придумать; вот дай срок… тряхнём мозгами… покалякаем потом; дай спровадить курляндца спервоначалу, из передней. Да, знаешь, вот сейчас ещё мне кое-что пришло в голову. Авось ловчее подведём турусы к кому следует – дай срок… Повыудим мало-помалу окуньков попрежде у своего бережку…

И сам направился к затворённой двери в переднюю. Там сидел, уже без Дитрихса, камер-юнкер царевны Анны, и ему на ухо нашёптывал что-то Лакоста на своём ломаном жаргоне, мало понятном для непривычного уха.

От этого рода сообщений лицо камер-юнкера выражало страшное напряжение и любопытство.

Появление Балакирева прекратило повествование или внушения Лакосты, к явному его неудовольствию, так как ему пришлось не только остановиться в начале рассказа, но и уйти по знаку Балакирева, указавшего ему на дверь, и он не успел предупредить Бирона, когда и где он может снова увидеться с ним.

Когда Лакоста исчез, Балакирев подошёл к двери, за которою тот скрылся, и внезапно распахнул её, думая, не притаился ли он тут же, для подслушиванья. Затем Иван дошёл до другой двери, сквозь которую можно ещё было пройти на половину цесаревен, и запер её на ключ. Это же сделал, возвратившись к Бирону и с дверью из передней. Тогда, усадив его к окну и сам сев против него, он сказал весело, прямо смотря ему в глаза:

– Велено мне изготовить ответ государыне царевне Анне Ивановне. Напишите вы его так, как желали бы видеть решение её величества…

– И вы позволите? – почти вскрикнул камер-юнкер с особенным оживлением, показавшим всю неожиданность подобного предложения, на которое он не смел и рассчитывать.