По окончании представления все собрались в ресторане. Вся клика была налицо, даже Паульсберг с женой. Немного позже подошёл и адвокат Гранде с Кольдевином, домашним учителем, который плёлся за ним, всё время отговариваясь и упираясь. Адвокат встретил его у входа в Тиволи и втащил его туда.

По обыкновению, разговаривали о всевозможных предметах, — о книгах и искусстве, о людях и Боге, коснулись женского вопроса, мимоходом задели Мальтуса18, не забыли и политику. Оказалось, что, к сожалению, статья Паульсберга не имела решающего влияния на стортинг, и он большинством шестидесяти пяти голосов против сорока четырёх постановил отложить рассмотрение вопроса. Пятеро депутатов внезапно так опасно заболели, что не могли принять участия в голосовании. Мильде заявил, что он переселяется в Австралию.

— Да ведь ты пишешь Паульсберга? — вставил актёр Норем.

— Ну, что же из этого? Я могу закончить портрет в два дня.

Однако между ними существовало тайное соглашение, что портрет должен быть готов не раньше, чем закроется выставка. Паульсберг поставил это непременным условием. Он не желал быть выставленным со всяким сбродом, он любил обособленность, почёт, он желал один красоваться в окне художественного магазина. Паульсберг и в этом был верен себе.

Поэтому, когда Мильде заявил, что он может кончить портрет в два дня, Паульсберг отрезал:

— Я не могу позировать тебе в ближайшее время, я работаю.

Тем и кончилось.

Фру Ганка сидела рядом с Агатой. Она сейчас же крикнула ей:

— Подите сюда, барышня с ямочкой, сядьте здесь, рядом со мной!

И, обернувшись к Иргенсу, шепнула:

— Ну, разве она не мила? Посмотрите!

Фру Ганка опять была в сером шерстяном платье с отложным кружевным воротником, шея её была совсем открыта. Весна действовала на неё, она как будто несколько похудела. Губы у неё ещё не зажили, и она постоянно проводила по ним языком, а когда она смеялась, рот её складывался в гримасу, потому что треснувшие губы болели.

Она говорила Агате, что скоро собирается ехать к себе на дачу, и надеется, что Агата приедет к ней. Они будут есть репу, сгребать сено, валяться в траве. Вдруг она обращается через стол к мужу и говорит:

— Послушай-ка, хорошо, что я вспомнила, не можешь ли ты дать мне сто крон?

— Ха-ха, ещё бы ты забыла! — добродушно ответил Тидеман. Он подмигивал, шутил и был, видимо, в восторге. — Не женитесь, друзья, это дорогое удовольствие. Вот опять сто крон.

Он протянул жене красную кредитку, и она поблагодарила.

— Но на что же они тебе нужны? — спросил он шутя.

— Этого я не скажу, — ответила она.

И, оборвав разговор на эту тему, снова принялась болтать с Агатой.

В эту минуту в дверях появились адвокат с Кольдевином.

— Ну, разумеется, они здесь, — утверждал адвокат. — Никогда не видал ничего подобного! Я хочу выпить с вами стаканчик. Эй, послушайте, подите сюда, помогите мне справиться с этим человеком.

Но Кольдевин, увидев, из кого состояла компания, решительно вырвался от него и исчез. Он посетил Оле Генриксена в назначенный день, но с тех пор опять пропадал, и никто его не видел.

Адвокат сказал:

— Я застал его здесь, у дверей, мне стало жаль его, он, по-видимому, совершенно одинок, но...

Агата сейчас же вскочила с места, побежала к двери и догнала Кольдевина на лестнице. Слышно было, как они разговаривали, и, наконец, появились оба.

Прошу вас извинить меня, — начал Кольдевин. — Господин адвокат был так любезен, что пригласил меня с собой, но я не знал, что здесь так много... что здесь такое большое общество, — поправился он.

Адвокат засмеялся.

— Садитесь, пейте и веселитесь, дружище! Чего вам спросить?

Кольдевин сел к столу. Этот деревенский учитель, седой и лысый, обычно замкнутый в самом себе, теперь принимал участие в общем разговоре. Он, видимо, очень изменился со времени приезда в столицу, он даже не оставался в долгу и отвечал, когда его задирали, хотя никто не ожидал, что он сумеет огрызаться. Журналист Грегерсен опять перевёл разговор на тему о политике, он ещё не слышал мнения Паульсберга. Что же теперь будет? И какую позицию занять по отношению к этому факту?

— Какую позицию занять по отношению к совершившемуся факту? Надо отнестись к нему так, как мужчины должны вообще принимать подобные вещи, — ответил Паульсберг.

Тогда адвокат спросил Кольдевина:

— Ну, а вы и сегодня тоже были в стортинге?

— Да

— Так, стало быть, результат вам известен. Ну, что же вы скажете?

— Я не могу сказать вам этого так прямо, в двух словах, — ответил тот.

— Может быть, он ещё не вполне в курсе дела, он ещё так недавно приехал, — заметила доброжелательно фру Паульсберг.

— Не в курсе дела? Ну, нет, будьте спокойны, он в курсе дела! — воскликнул адвокат. — Я уже разговаривал с ним на эту тему.

Спор продолжался.

Мильде и журналист, стараясь перекричать друг друга, требовали отставки правительства, другие обменивались мнениями о шведской опере, которую только что слышали; оказалось, что многие знают толк и в музыке. Затем снова вернулись к политике.

— Так вас не особенно потрясло то, что произошло сегодня, господин Кольдевин? — спросил Паульсберг, тоже желая проявить благосклонность. — Я сам должен признаться, что, к стыду своему, весь день сыпал проклятия.

— Вот как, — ответил Кольдевин.

— Разве вы не слышите, что Паульсберг спрашивает вас, были ли вы потрясены? — резко спросил через стол журналист.

Кольдевин пробормотал:

— Потрясён? Да, конечно, каждый воспринимает по-своему. Но именно сегодняшнее решение не было для меня особенно неожиданным. В моих глазах это только последняя формальность.

— О, да вы пессимист?

— О, нет, вы ошибаетесь. Я не пессимист.

Наступило молчание, во время которого подали пиво, закуску и кофе. Кольдевин воспользовался этим случаем, чтобы бросить взгляд на присутствующих. Глаза его встретились с глазами Агаты, которая мягко смотрела на него, и это так взволновало его, что он вдруг сказал вслух то, о чём думал в эту минуту:

— А разве для вас сегодняшнее решение явилось неожиданностью?

И, получив полуутвердительный ответ, он должен был продолжать и высказаться яснее:

— Мне кажется, что оно стоит в прямой связи со всем нашим положением вообще. Люди говорят так: «Ну, вот мы получили свободу, конституция дала нам её, так насладимся же ею немножко!». И они ложатся и отдыхают на лаврах. Сыны Норвегии стали господами и просто жителями Норвегии.

С этим все согласились. Паульсберг кивнул головой: этот феномен, вынырнувший из деревни, пожалуй, не так уже глуп. Но Кольдевин опять замолчал, замолчал упорно. Наконец адвокат опять заставил его заговорить, он спросил:

— Первый раз, что я встретил вас в «Гранде», вы утверждали, что никогда не следует забывать, никогда не следует прощать. Это ваш принцип? Или же вы понимаете это как-нибудь иначе?

— Да, вы, вы, молодёжь, должны помнить разочарование, которое пережили сегодня, должны сохранить его в вашей душе. Вы верили человеку, и человек этот обманул ваше доверие. Не надо этого забывать ему. Нет, не следует прощать, никогда, — нужно мстить. Я видел раз, как мучили двух лошадей, вёзших омнибус, это было в католической стране, во Франции. Кучер сидит высоко на козлах под самой крышей омнибуса и хлещет их огромным бичом, но ничто не помогает, — лошади скользят по мощёной асфальтовой горе и не могут удержаться, хотя подковы их чуть не врезаются в землю, они не могут сдвинуться с места. Кучер слезает, оборачивает бич другим концом и начинает бить лошадей толстой ручкой, колотит их по костлявым спинам; лошади снова напрягаются, падают на колени, опять стараются сдвинуться. Кучер приходит в бешенство, потому что народу собирается всё больше и больше, он бьёт лошадей по глазам, бьёт между задними ногами, где всего больнее. Лошади мечутся, скользят и снова падают на колени, словно прося пощады... Я подходил три раза, чтобы схватить кучера, но каждый раз меня оттирали назад люди, не желавшие потерять мест, с которых им так хорошо было видно. У меня не было револьвера, я ничего не мог сделать, держал в руке перочинный нож и ругал кучера на чём свет стоит. Рядом со мной стоит женщина, монахиня с Христовым крестом на рясе, она говорит елейным голосом: «Ах, мосьё, как вы грешите, Господь милосерд, Он всё прощает!». Я обернулся, посмотрел прямо в глаза этому невыразимо жестокому человеку, не сказал ни слова и плюнул ей в лицо... Все пришли в восторг.