Благодаря старанию и усердию Алексея Соколова, которого интересовали не столько деньги, сколько работа гранильщика, Пришелец стал обладателем доброй горсти бриллиантов. Они и радовали его и в то же время повергали в уныние, когда он, наклонясь над витриной ювелирного магазина, рассматривал изделия из натуральных алмазов и фианита. Он видел разницу, и не столько в переливчатом сверкании граней, сколько в цене. Колечко с фианитом стоило от шестисот до тысячи рублей, в то время как с натуральным бриллиантом — от двух до пяти тысяч. Именно там, у ювелирной витрины, Ипполита Исаевича осенила дерзкая идея. Он присмотрел очень изящное колечко с натуральным алмазом, приблизительно такой же величины, как его собственные фианиты, обработанные Соколовым. Кольцо стоило немалых денег, но решительный и одержимый в своей страсти Пришелец не поскупился — купил. Он отдавал себе отчет в том, что идет на большой риск, но ничто уже не могло остановить его, удержать от сомнительного шага — слишком заманчивой казалась перспектива.

С этим кольцом он и направился в Дядино к Арсению Львовичу, заранее предвидя, что разговор с ювелиром будет трудным и, возможно, безрезультатным.

Бертулин встретил Пришельца холодно и настороженно, как, собственно, и ожидал Ипполит Исаевич. Чтобы смягчить отчужденность ювелира, Пришелец прибегнул к испытанному приему: выложил несколько сенсационных фактов, известных лишь узкому кругу избранных, затем, когда Бертулин и в самом деле внутренне расслабился, между прочим сообщил, что один из налетчиков, а именно Коньков, исчез. А так как не было заявлений от потерпевших, милиция решила дело это закрыть, рассказал он, подчеркивая в разговоре свою дружбу с Зубровым и даже с людьми рангом повыше. Он и прежде при встречах с Бертулиным — а они были всегда деловыми — козырял именами влиятельных и почтенных особ. На этот раз ему важно было убедить Арсения Львовича, что он, Пришелец, не имел никакого отношения к тому дерзкому нападению на квартиру ювелира, а оказался, как и ее хозяин, жертвой. Поведал Ипполит Исаевич как другу, разумеется, и о своих слабостях. Признался:

— Люблю красивых женщин. Грешен. Удовольствие, как вы понимаете, дорогое. Недаром же мы говорим им «Дорогая моя». А красивая — она всегда дорогая. Сувенирчик желает иметь от дорогого — колечко, сережки, да что б с камешком, чтоб поизящней да драгоценней.

После такого признания Ипполит Исаевич достал восемь сверкающих фианитов, три золотые царские монеты десятирублевого достоинства и небольшой слиток золота и спросил, сможет ли дорогой Арсений Львович сделать восемь бриллиантовых колечек. Слитка для восьми колец с лихвой хватит. А что касается монет, то их щедрый клиент просто дарит искусному мастеру в знак признательности и глубокого уважения.

Бертулин знал цену десятирублевок с портретом Николая второго: на черном рынке в Москве пятьдесят-семьдесят рублей за штуку, за хребтом Кавказа — по сто рублей. Он положил на ладонь все три монеты, опуская руку вниз-вверх, точно взвешивал их. Потом надел лупу и стал внимательно рассматривать одну монету, словно определяя, не фальшивые ли. Нет, в их подлинности он не сомневался, только почему-то заметил походя и просто, без намека:

— Новенькие. Впечатление такое, будто только что с Монетного двора.

— У попа на икону выменял, — убежденно солгал Пришелец. Врал он отчаянно и вдохновенно. Монеты эти и в самом деле были новенькими, только что из-под пресса, и делали их из жидкого ворованного золота, превращенного ловкими махинаторами в твердое. Делали искусно, соблюдая пробу и вес. Чувствуя сомнение ювелира, прибавил: — За работу я уплачу все, как полагается, честь по чести.

— Форма оправы? — кратко спросил Бертулин, и это прозвучало как согласие.

— Вот такая. — Пришелец достал из кармана бриллиантовое кольцо, купленное в магазине, где директором работал его не то чтобы приятель, но вполне надежный человек, вроде того прораба из реставрационных мастерских, вместе с которым они переводили «излишки» жидкого золота в твердое.

Впоследствии лишь одно из восьми колечек, наготовленных Бертулиным, Пришелец подарил представительнице прекрасного пола — своей дочери Але, да и то сгоряча, к тому же под сильным влиянием спиртного. Он был не настолько щедр, чтобы разбрасываться подобными подарками.

День девятого мая выдался солнечным и теплым, будто сама природа хотела угодить людям в их светлый праздник. Добросклонцевы решили провести День Победы за городом, у тестя Юрия Ивановича — Вячеслава Александровича Ермолова, пенсионера, кавалера ордена Отечественной войны первой степени, трех орденов Славы и многих медалей. Вячеслав Александрович прошагал дорогами войны, что называется, от звонка до звонка, то есть с июня сорок первого по май сорок пятого, три года тому назад ушел на пенсию и жил в собственном деревянном домишке в дачном поселке, расположенном на полпути от Москвы до Дядина. Добросклонцев пригласил и Станислава Беляева с женой к Ермолову, чтобы вместе отметить свой самый любимый праздник. Екатерина Вячеславовна вместе с сыном уехала к своим родителям еще накануне в воскресенье, а Юрий Иванович дежурит по управлению и освободился только утром девятого, в понедельник.

Электрички, как всегда в это время, были переполнены спешащими на весенний простор москвичами, и Добросклонцеву, прибывшему на вокзал минут за пять до отправления поезда, пришлось весь путь стоять в проходе. На нем был светло-серый костюм, темно-коричневый плащ и трикотажная серого цвета водолазка. Плащ взял на всякий случай: синоптики ожидали к концу дня кратковременный дождь. У Добросклонцева было превосходное настроение. Выйдя из вагона, глубоко вдохнул свежий загородный воздух, напоенный запахом молодой, только что распустившейся листвы, снял плащ и зашагал от платформы по асфальтированной дорожке в сторону дома Ермоловых. Откуда-то звучала веселая музыка, то ли из открытого окна, то ли кто-то шел с включенным транзистором или магнитофоном. Вдруг музыку сменил истерический голос модной певицы, и в уши Добросклонцева ударили слова, и которых при их слиянии слышалось что-то вызывающе неприличное: «С ручейком играю в прятки…» Настроение у Добросклонцева сразу испортилось. «Черт бы вас побрал с вашим „чайком“, — мысленно выругался Юрий Иванович.

Но тут зазвучала другая песня и совершенно другой женский голос, раздольный, задорно-удалой, чистый и звонкий, разлился по праздничному поселку, заполнил берега улиц, украшенных алыми флагами. Пела Лидия Русланова. Песня была старинная, Добросклонцев не знал ее слов, помнил лишь одну только фразу, которую нельзя было не запомнить, потому что в простых словах лично для Юрия Ивановича содержался особый глубокий смысл: «В такую дурную погоду нельзя доверяться волнам».

Сына Добросклонцев увидел издалека, в глаза бросилась его яркая светло-розовая рубаха. Длинный и костлявый Женя, слегка сутулясь, бодро шагал навстречу отцу. Утреннее солнце озаряло его улыбающееся лицо. «Что-то веселое несет», — подумал Юрий Иванович и невольно тоже улыбнулся, подходя к сыну.

— Привет, папа. С праздником тебя.

— И тебя, сынок. Как там дела?

— Ух, дела! Ты знаешь, что дед отмочил?

— Отмочил? Это как — в пруду или в речке отмачивал или в лужу угодил?

— Ну, папа, не придирайся.

— А ты следи за своей речью.

— Говорят же так, — оправдывался Женя, слегка смутившись.

— Говорят и не так, еще хуже говорят. Например, говорят: «Он взял большую половину». Правильно это? Разве может быть половина большая или меньшая? Половины равные.

— А как надо?

— Взял большую часть. Ну хорошо, так что дед отчудил? Он у нас по части чудачества большой мастак.

— Куда большой — больше некуда. Ты знаешь, папа, что он сделал? Вывесил, как положено по праздникам, красный флаг, а рядом три портрета. Прямо на фронтоне.

— Портреты? Что ж, по праздникам положены и портреты. Никакого чудачества не вижу.

— Да чьи портреты, папа? Сталина, Жукова и свой! Понимаешь, его портрет, где он сфотографирован при всех орденах. Который в журнале был напечатан! Сегодня, говорит, День Победы, и, говорит, я имею полное право вывесить портреты главных героев войны. Он что — и себя считает главным героем?