После освобождения, Патрисия Херст играла в нескольких фильмах Джона Уотерса; из которых последний, Cecil B. DeMented, описывает историю, весьма похожую на ее собственную — группа террористов от искусства захватывает пожилую кинозвезду и заставляет ее играть в фильме нечто в духе самого Уотерса незабвенных «Pink Flamingoes», с разоблачением Голливуда и преступной медиакратии; разумеется, под конец фильма киноактриса видит свет и становится заодно с террористами.
Другим адептом психоделического сознания был Чарльз Мэнсон, известный узник совести и защитник окружающей среды. Мэнсона обвиняли в разных прегрешениях; из которых самое распространенное было — участницы «семейства Мэнсона» убили несколько богачей и написали их кровью на стене «Helter skelter» и «death to the pigs», чтобы начать мистическую расовую войну в Калифорнии.
Интересно, что Патти Херст, после своего преображения, тоже называла своих родителей миллионеров «свиньями» (pigs). К началу 1970—х, психоделический андерграунд слился с сюрреальным политическим протестом в духе Армии Освобождения Симбионтов; скажем, основателя психоделической философии профессора Лири выкрали из американской тюрьмы и переправили в Швейцарию террористы из «Черных Пантер» и группы Weather Underground. Что и понятно: если видение наследницы миллионеров Патти Херст ничем принципиально не отличается от видения симбионтов—освободителей, то все однако позволено, да? Nothing is true, everything is permissible, как говорил другой адепт психоделических субстанций.
Психоделическая революция началась с Тимоти Лири, а закончилась Мэнсоном и армией освобождения симбионтов; за эту грань были готовы ступить совсем немногие — остальные, как Тимоти Лири, принялись строчить доносы ФБР на своих бывших соратников и сочинять «психоделические» компутерные программы.
О постмодернизме и политической корректности
Политическая корректность, она же постмодерн, подвела совершенно новое философское основание под тотальный культурный релятивизм, бывший к концу 1960—х годов общим местом, и вполне очевидный любому человеческому существу, напичканному психоделиками и травой.
Понятная марксисту идея классовой обусловленности культурных феноменов восходит к работам франкфуртской школы Т. Адорно и В. Беньямина 1920—х, которые (через Г. Маркузе и Ханну Арендт) привили эту концепцию американской Новой Левой. Поэтому юдофобское крыло американской конспирологической мысли винит во всем жидов и коммунистов (а заодно уж и нацистов, которые были, как известно, первыми хиппи, поклонялись природе, ходили в голом виде, пропагандировали евгенику и сексуальную революцию, и считали, что если кто старше 30, то с ним не о чем разговаривать; не говоря уже о Хайдеггере, Лени Рейфеншталь и сатанисте Алистере Кроули).
Процитированные выше тезисы, хотя и поучительны, но не вполне, мне думается, корректны; с таким же успехом можно было бы обвинять в изобретении полит—корректности (а заодно в сатанизме и свальном грехе) В. И. Ленина, автора тезисов «Партийная Организация и Партийная Литература». И хотя приоритет в изобретении мульти—культурализма принадлежит, видимо, франкфуртской школе, но идея введения языковой цензуры, на нем основанной — идея сугубо французская (не считая, конечно, Орвелла). У французов совершенно особые отношения с языком; это отмечали и Достоевский и даже Ильф и Петров — во Франции ораторская риторика традиционно возбуждает в слушателях эмоции, которые имеют мало или никакого отношения к тезисам докладчика. Во Франции это называется красноречие; в большинстве культур никакого аналога этому понятию нет. Француз мыслит языком, на уровне императивного следования определенным речевым стимулам. Неудивительно, что идея речевой обусловленности властного дискурса, как и идея языковой цензуры этого дискурса — идея чисто французская.
Когда депутаты революционного Конвента постановили обезглавить Робеспьера, наибольшей трудностью для них было не дать Робеспьеру возможности произнести речь. Депутаты боялись, что он сможет силою своего красноречия убедить их гильотинировать друг друга, а не его самого. Такая французская натура.
И хотя полит—корректность (понимаемая, в первую очередь, как языковая цензура доминантного дискурса) восходит, видимо, к Симоне де Бовуар, в наиболее чистом виде эта идея выкристаллизовалась у Жака Дерриды. Деррида был учеником Фуко, который, впрочем, довольно скоро порвал с ним отношения, поскольку Деррида оказался конформистом; на краткое время эти отношения возобновились, когда Деррида (в 1981—м) поехал в Чехословакию и имел там проблемы с полицией из—за контактов с местной диссидой. Достаточно характерно, что единственный радикальный поступок в своей жизни Деррида совершил, противостоя Варшавскому Договору.
Во Франции Деррида относительно неизвестен; он не член Французской Академии и даже не профессор; но влияние Дерриды на американский академический эстаблишмент невозможно переоценить. С 1972 года написано 14,000 статей, излагающих его однако мысли, и еще 500 докторских диссертаций защищено, в которых Деррида и его труды являются главным предметом. Деррида в американском академическом сообществе играет ту же роль, что Маркс в советском, без его упоминания в академии гуманитарию нельзя и чихнуть.
И при этом, тексты его темны и значение их неясно. Чего стоит например следующий удивительный пассаж:
Когда мы рассматриваем, к примеру, структуру определенных алгебраических конструкций [ensembles], где берется центр? Является ли центром знание общих правил, которые, определенным образом, позволяют нам понимать взаимноотношение элементов? Или центр — это определенные элементы, которые пользуются теми или иными привилегиями внутри конструкции? У Эйнштейна, например, мы наблюдаем конец привилегии, которой пользовалось эмпирическое наблюдение. И в этой связи мы видим появление константы, константы, которая есть комбинация пространства—времени, которая не получена ни одним экспериментатором, но которая, в определенном роде, доминирует всю конструкцию; и это понятие константы — является ли оно центром? Константа Эйнштейна — не константа, не центр. Это константа есть сама концепция переменности — это, в конце концов, и есть концепция игры. Другими словами, это не концепция чего—то определенного — центра, начиная с которого наблюдатель может овладеть полем — но сама концепция игры.
Другими словами, значение Дерриды не в трудах его; а в чем же? Значение его (то же, кстати, что и у Маркса в советской философии) — в легитимизации определенного дискурса; некоторые вещи становятся автоматически верными, если снабжены подобающей ссылкой на Дерриду.
За косноязычием и идиотским наукообразием его текстов скрывается достаточно краткий список довольно очевидных понятий.
• Вне текста ничего нет.
• Фиксация точки зрения («центра») определяет прочтение текста и задает его результат. Эта фиксация абсолютно произвольна.
• Центром западной культуры является мужской шовинизм, рационализм и речевые интеллектуальные процессы (Деррида назвал все это вместе божественно красивым словом «фаллогоцентризм»).
Американскими адептами политкорректности была выведена из Дерриды совершенно новая форма мультикультурализма (и феминизма), являвшаяся по сути демагогией. Овладевать полем, исходя из фаллогоцентрической позиции, никому, конечно, не хотелось, потому что фаллогоцентризм это бяка. Но деконструкционизм, опровергнув учение о «центре», по сути «центр» этот самый только табуировал. Западный человек исходит из той же либеральной (секулярно—христианской) чувствительности, что двигала им во времена до фаллогоцентризма; но теперь он не может ее даже назвать, поскольку теперь рефлексия о корнях его сентиментов запрещена ему этими же самыми сентиментами. Номинально женщины оказались приравнены мужчинам, идиоты нормальным, а негры к белым людям; но это приравнивание свелось к тривиальному «они будут такие же как мы, если мы перестанем называть их неграми, женщинами и идиотами», то есть по сути к новой (и куда более агрессивной) версии культурного империализма.