Все члены экипажа «Антареса» после возвращения на Землю прошли длительный курс восстановительного лечения. Никто из них, включая и Андрея Дзю, не вернулся после этого к космической работе. Вот почему еще при жизни всем им был возведен коллективный памятник, а скульптурные изображения Андрея Дзю разошлись по всей Земле и ее космическим окрестностям. Прижизненное увековечение подвига космонавтов-гиперсветовиков было благодарной платой за великие свершения и великие потери первого трансгалактического полета.

Для Ивана Лобова в истории экспедиции «Антареса» был один важный момент, который ему надо было обдумать и решить до поездки в Цимлянский мегаполис к Андрею Дзю. Визит спасательного отряда «Спики» на Уикту из-за болезни экипажа «Антареса» был предельно сокращен по времени. Поэтому все сведения о необыкновенной культуре моноцитов базировались, в основном и по-преимуществу, на том, что написал о ней Андрей Дзю, пробывший на Уикте почти три года. Но в какой мере можно доверять человеку, который, как это было установлено позже, страдал тоннельной болезнью, а стало быть не был психически нормален в полном смысле этого слова? Только ли правду сообщил Дзю о моноцитах и одну лишь правду? Сомнения в этом плане были основательны уже потому, что очередная экспедиция на Уикту, направленная на двух шлюпах с борта остававшегося на космической орбите рейдера «Кассиопея», пропала без вести. Ситуацию загадочности обострила странная гравитограмма на ломаном русском языке, принятая станцией «Кассиопеи». Ее пришлось расшифровывать на манер каблограммы, смысл ее был примерно такой: «К нам не надо. Только с огнем».

После консультаций с Землей высадку на Уикту для установления контактов с моноцитами и поиска пропавших товарищей решили отсрочить. Надо было разобраться в том, что могло произойти на этой планете за те шесть лет, что прошли с того момента, когда Уикту покинул Андрей Дзю.

Силовое воздействие на моноцитов было отвергнуто единодушно - слишком редким, необычайным был этот цветок разума, распустившийся под лучами Одинокой Звезды. Недопустимо было рисковать им! Очень надеялись, что обстоятельный разговор с Андреем Дзю прояснит вдруг обострившуюся до конфронтации обстановку на Уикте. Но Андрей Дзю к этому времени не просто постарел, одряхлел. Он был разговорчив, доброжелателен, добросовестно напрягал память, но не мог вспомнить ничего нового кроме того, что было уже ранее рассказано и написано им об Уикте. Не мог или не хотел? На этот счет у психологов были сомнения. Но насколько они основательны? Чтобы хоть сколько-нибудь разобраться в этом, Иван прямо от памятника Андрею Дзю отправился к Яну Кирсипуу, признанному теперь авторитету в области космически ориентированной психологии. С давней, памятной обоим поры, они поддерживали доверительные, почти дружеские отношения. Лишь обстоятельно поговорив об Андрее Дзю и его нынешнем состоянии с Яном Кирсипуу, Иван решился, наконец, на встречу с Андреем Дзю.

Лобов нашел Андрея в беседке, образованной виноградными лозами. Лозы были старыми, поэтому стены и, в особенности, крыша этой живой беседки были такими плотными, что не только оберегали от летнего солнца, но, пожалуй, могли защитить и от дождя. Лозы были хоть и старыми, но заботливо ухоженными и разными. С потолка беседки, словно люстры, свисали зеленые плети, увешанные, будто декоративными лампами, полновесными кистями винограда: розового, белого, сизо-черного, а больше зеленого, - не весь еще виноград созрел. Нижние кисти опускались так, что Иван мог сорвать их, протянув руку и не приподнимаясь на цыпочки. Посреди беседки стоял врытый в землю дубовый стол, а вокруг него массивные, тоже, судя по всему, дубовые табуреты с серповидными прорезями в сиденьях, чтобы удобно было переносить их с места на место. Три табурета стояли по три стороны квадратного стола, а против четвертого стояло кресло: копия боевого кресла гиперсветового рейдера с ложементом, заголовником и подлокотником. В кресле дремал, да что там дремал, похрапывая, сладко спал Андрей Дзю, опираясь о заголовник затылком несколько набок склоненной головы. Аккуратный старичок, как бы усохший по сравнению со своей скульптурой на Байконуре, но очень на самого себя похожий. И даже, на первый взгляд, не очень-то постаревший, хотя там, на Байконуре, сидел волевой гиперсветовик - командир, а здесь - ушедший на покой старик. Старик! Это было видно сразу, хотя у него и теперь были черные, слегка сбрызнутые инеем седины волосы и крепкие зубы, которые можно было рассмотреть через полуоткрытые, подрагивающие при легком, каком-то умиротворенном, будто мурлыкающем храпе губы. Зубы у старого хитрована были свои и целы все, до единого. Об этом Ивану сказал Кирсипуу. Да и морщин на гладко выбритом лице космонавта-патриарха было немного. И все-таки, старик - глубокий старик! Преклонный возраст был растворен в облике Андрея Дзю незаметно, но ясно, подобно тому, как в постепенно угасающей вечерней заре столь же незаметно растворено уже невидимое солнце. И еще возраст космонавта выдавали руки - кисти рук, покоившиеся на подлокотниках кресла. Все в этой беседке, где Андрей Дзю любил отдыхать в послеобеденные часы, было так, как описал Ивану Кирсипуу. Позади кресла стояла микрофильмотека и небольшой бар, а прямо против кресла у самой зеленой стены - большой экран центровидения. Разглядывая этот немой сейчас экран, Лобов повернулся к старому космонавту спиной. И спиной почувствовал внезапную перемену обстановки. Впрочем, спиной - это метафора, вообще-то, Иван просто услышал легкий храп, придававший виноградной беседке дополнительный уют, вдруг прекратился.

Повернувшись, Иван увидел, что, не изменив своей позы, лишь подавшись несколько вперед, словно с усилием подняв тяжелые верхние веки и сощурив нижние, отчего глаза и приобрели характерную, как бы треугольную форму, Андрей Дзю разглядывает его с интересом, но без особого любопытства. Переход от сна к бодрствованию у старика был поистине мгновенным! Иван по ходу жизни своей не раз разглядывал скульптурные и голографические изображения Андрея Дзю. И странное дело, в разные времена его жизни облик знаменитого космонавта производил на него разные, порою вовсе не похожие друг на друга впечатления. Внутренняя сущность Дзю, вовсе не случайно прозванного хитрованом, была неуловимо многоликой, поэтому и художественный облик его, выписанный или вырубленный руками мастеров своего дела, ускользал от примитивных, однозначных оценок. Теперь вот сидящий в кресле под кистями-лампиньонами Андрей Дзю вдруг показался Ивану похожим на Вольтера. Того самого Вольтера, вырубленного из мрамора Гудоном, которого Лобов не раз рассматривал в своем родном музее-полисе - в ленинградском Эрмитаже.

- Здравствуйте, Андрей Андреевич, - поздоровался Иван так, как наставлял его Кирсипуу.

- Здравствуй, сынок, - выжидательно ответил Дзю и после паузы движением головы показал на табуретку справа от него. - Садись.

Он подождал, пока Лобов не устроился, не спуская с него острых черных глаз.

- Ты по делу или просто навестить пришел?

- По делу.

Старик качнул головой:

- Скажи пожалуйста! Молодежь и старики приходят меня навестить, а вот такие, как ты, все по делу. Почему бы так?

- Наверное, дел у нас побольше.

Старик улыбнулся, и лицо его пошло морщинами: лучиками во внешних уголках глаз, складками возле рта, - подобрело. Но самые глаза, черные, блестящие, по-прежнему смотрели испытующе, без улыбки.

- Космонавт?

- Космонавт.

- Небось, командир тяжелого рейдера?

Теперь улыбнулся Иван.

- Нет.

- Скажи пожалуйста! А ведь всем - и статью, и годами - на командира тяжелого рейдера тянешь. Из штаба значит? У Всеволода Снегина работаешь?

- Нет. Я патруль.

- Что так? Патрульная служба - дело молодое. Патруль должен по своей воле в самое пекло лезть. Тут задор нужен! Когда начал?

- В двадцать два года стал командиром.

- Вон как! Не рано?

- Не знаю.

- А теперь кто?