У меня ружья нет, но ребята великодушно приглашают меня в качестве собаки. Я отказываюсь, и вакантное место с восторгом занимает Фишка. В связи с этим они не кормят его, а сами съедают по три порции. Я управляюсь раньше них, приношу Фишке контрабандой пяток приличных костей, и он наедается до отвала.

После завтрака все трое отправляются в путь. Все как полагается: пес — впереди, ружья — за спинами. Прут почему-то в самую безлесную сторону, и фигуры их бесконечно долго маячат на горизонте. Когда они скрываются, я иду к реке. Вода холодная, и Аня, конечно, не придет, но я все-таки перебираюсь на ту сторону и ложусь на песок.

Вообще-то я торчу здесь зря, это ясно. Она уехала в Москву, потому что скоро занятия. Уехала, считая меня подонком, способным подглядывать. Мысль эта не вызывает во мне сомнений, но я продолжаю бревном лежать на песке. Солнце греет во все лопатки, никуда мне не надо торопиться и не торопиться тоже особо некуда. И почему же я не пошел с ребятами?

Кажется, я засыпаю. Ну, не вполне засыпаю, а впадаю в некую прострацию, как крокодил. Лежу, не шевелясь, ни о чем не думаю, ничего не хочу и ничего не ощущаю, кроме солнца. А потом чувствую шаги. Не слышу, а именно чувствую. Поднимаю голову и вижу толстую аборигенку: она идет прямо на меня и несет в руке босоножки.

— Привет! — говорю я и сажусь.

Аборигенка роняет босоножки и начинает визжать. И на визг из кустов выбегает Аня. Решительная и сердитая. Значит, не напрасно я не подался в собаки! Нет, не напрасно!.. Все выясняется: толстуху зовут Ниной. Аня поначалу дуется, но я ей быстренько все объясняю, и мир восстанавливается.

Настроение у меня что надо, и я рассказываю им, кто такие коммандос и как с ними надо сражаться, где полагается носить пистолет и как берут «языков». Ношусь по песку, падаю, переползаю, и сегодня все получается здорово.

— Врешь ты все, — сонно говорит толстуха. — Сочиняешь.

И сразу делается так нудно, что я элементарно скисаю. Даже начинаю подумывать, не переплыть ли мне на свою сторону…

— Что танцуешь? — интересуется Аня.

Что танцевать! Мои пижоны, с которыми я прошлепал по Москве не одну сотню километров, выучили меня по всем правилам. Но поскольку вы просите показать…

— Во дает!.. — говорит толстуха.

Аня вскакивает и начинает выкрикивать что-то темповое. Мы скачем, пока она не выдыхается.

— Хорошо прыгаешь, — признает она.

— Современный танец есть процесс самовыражения через темиоритм. Скажем, я мечтаю.

У толстухи впервые загораются глаза:

— Покажи!

До обеда учу девчонок танцевать. Аня более или менее знакома с малым джентльменским набором, но квалификация ее довольно низка. А Нина сроду не танцевала ничего, кроме доисторического фокса.

Кстати, эта самая Нина здорово нам мешает. Я набираюсь смелости и сообщаю это Ане.

— А что я могу поделать? — шепчет она. — Приходи сюда к восьми.

Вот это разговор! Природа опять начинает улыбаться…

— Ты когда уезжаешь?

— Дней через десять, если дедушка поправится.

— А если не поправится?

— Не болтай чепухи!..

Значит, сегодня в восемь! Я прощаюсь с девчонками и по возможности эффектно плыву на свой берег. Кажется, кроль вышел неплохим… Девочки что-то кричат и машут руками. Я салютую им, напяливаю комбинезон и топаю на базу.

На подходе меня встречает Фишка. Вид у него виноватый: хвост поджат. Я пытаюсь выяснить, что случилось, но он только вздыхает и прячет глаза.

Часа через полтора возвращаются охотники. У Степана на лбу шишка величиной с картофелину. Славка заметно хромает и волочит ружье за ремень, потому что у ружья пополам переломана ложа. Подойдя, он первым делом замахивается на Фишку и ругается длинно и заковыристо.

— Счастлив твой бог, Генка, — говорит Федор, улыбаясь.

— Ну, как охота? — интересуется Лихоман.

Славка опять заворачивает матом, швыряет свою бывшую двустволку и идет в сарай.

— Надо бы у него из задницы дробь повыковырять, — вздыхает Степан. — Заражение может быть.

— Ананьич, йод и толстую иглу! — командует Лихоман. — Давай, Федя, излагай существо.

— Ну, поначалу этот идиот Фишка шпарил впереди всю дорогу и лаял, как нанятый. Еле-еле домой его спровадили и тут как раз зайца подняли, — Федор закуривает. — Давай, Степа, продолжай.

— Продолжай… — вздыхает Степан. — Черт этого Славку на мою дорожку вынес. Вижу, в кустах что-то шевелится, ну я и стрельнул. А он вылетает из этих кустов да как звезданет мне прикладом…

— Перестрелять ведь друг друга могли!.. — сердится Виталий Павлович.

Командор смеется. Ананьич приносит толстенную иглу-цыганку и склянку с йодом, и мы с Лихоманом идем в сарай. Славка поначалу кобенится и отсылает нас подальше, но командор урезонивает его, и Славка снимает штаны.

— Паршивая кучность, — объясняет Лихоман. — Всего девять пробоин.

— С меня хватит, — сквозь зубы говорит Славка.

— Ну, тогда терпи.

Я держу наготове йод, а Лихоман беспощадно ковыряется в Славкиных дырках. Славка скрипит зубами и ругается, по белому телу течет кровь. Командор деловито орудует иглой.

— Ох!.. Борисыч, ну прямо до хребта…

— Глубоко сидит. Терпи, Славка.

Наконец экзекуция заканчивается. Командор присыпает раны пенициллином и обильно смазывает йодом. Славка орет, и я, присев, дую на его изрешеченный зад.

— Лежи, — говорит Лихоман. — Авось к утру затянет.

Мы идем обедать. Я отношу Славке его порцию, но у него напрочь пропал аппетит. Степан бежит в магазин, но командор перехватывает его:

— Вы мне трезвые нужны. Соколов приезжает.

Заместителя главного конструктора Соколова все побаиваются. В отличие от крикливого и отходчивого Жоры зам сух, замкнут и корректен.

— Надо с управлением что-то решать, — продолжает Лихоман. — У меня ощущение, что гоняем мы откровенный брачок, ребята. — Тут он поворачивается ко мне и с ходу обдает ледяной водой:—Ты чтоб шагу за ворота не смел ступить, слышишь? Основной мой козырь.

— Я не могу, — растерянно бормочу я. — Я никак…

— Что ты бубнишь? — сердится он. — Сказано — быть здесь, и точка.

И точка. Точка, а я все никак не могу этого осознать. Зам приезжает в восемь на собственных «Жигулях».

— У меня два часа. Где нам поговорить?

— Люди ждут в столовой, Анатолий Петрович.

— Вы считаете, следовательно…

— Считаю, — сухо перебивает Лихоман.

— Как угодно, — пожимает плечами Соколов.

Вначале я так расстроен, что ничего не соображаю.

Гляжу на ребят, на начальство, а вижу Аню на пустынном берегу среди скучного августовского ольшаника. Потом до меня начинает доходить, что Лихоман и Виталий Павлович яростно поносят управление, что Федор их поддерживает, а Степан не говорит ни «да», ни «нет». Соколов упорно и неторопливо добирается до истины; я и Юрка на этом совете никак не котируемся, а Славка лечит свои дырки в сарае.

— Без горячки, товарищ Лихоман, — скучно говорит Соколов. — Техника любит нормальную температуру. Водили вездеход люди обычной квалификации? До сих пор я слышу только мастеров.

— Я водил, — высовывается Виталий Павлович.

— Ваше умение мне известно, Виталий Павлович. Кроме того, мне известна и ваша девичья влюбленность в руководителя группы испытаний.

— Ну, это недозволенный прием! — смеется Лихоман.

— У нас деловое совещание, а не занятия по вольной борьбе, и, следовательно, эта терминология здесь неуместна, — холодно режет Соколов. — Есть у вас водители обычной профессиональной выучки? Так сказать, то среднее, на что мы обязаны ориентироваться?

— Все у нас есть, — говорит Лихоман, Юрка начинает кхекать и пыжиться, но командор останавливает взгляд на мне:

— Слесарь Крутиков. Овладел машиной на испытаниях.

— Что скажете, товарищ Крутиков?

Что скажу?.. А что надо? Я не слушал их спора и не знаю, что должен свидетельствовать.

— Овладел, — говорю я.

— Что — овладел? — хмурится Соколов. — Меня интересует ваше впечатление об управлении вездеходом.