— Доедай живее да уматывай, мы тебя отпускаем! — распорядился Женька Жук. — Твоя четвероногая Санчо Панса у любого скулежом аппетит отобьет.

— У тебя отобьешь! — Леля забрала в горсть сухой собачий нос, подула. — Пошли, что ли? Нас с тобой милостиво отпускают.

— Не понимаю, чего ты среди женского рода выискала? — Верзила Силкин подмигнул ребятам и гулко захохотал. — Будь на твоем месте я, никто бы не ломал голову, чем можно с такой аппетитной мамашей заниматься…

Леля подошла и трахнула его алюминиевой миской по спине. Он недоуменно пошевелил лопатками:

— Уж и пошутить нельзя. Недотрога!

— Поищи себе другой повод для шуток. А с такими мыслями даже во сне сторонись этого дома! Динка вздыбила шерсть на загривке и зарычала.

— Ну-ну, умничка моя, не надо! — успокоила Леля. — Дяденька осознал…

И они пошли куда глаза глядят…

Оказалось, глаза у них у обеих глядят на ручей. Спустились к берегу. Побрели вниз по течению, не торопясь и не оглядываясь. Динка держалась у ноги. Однако стоило Леле приостановиться, хватала за брюки и тянула дальше вниз. Где-то там за несколько километров отсюда ручей сливается с рекой. А река, как известно, бежит в Волгу. Которая, в свою очередь, впадает в Каспийское море. По морю гуляют волны. И всякая мысль, обегая даже безмозглую голову, рождает волны. Мысленные волны. Биополе. Которое объединяет волны всех людей и тоже образует море, целый мысленный океан. На Земле есть скрытые от глаз лагуны, где океан этот пенится невиданными взлетами энергии.

Пиками энергии. Со своими приливами и отливами.

Леля удивилась неожиданным, невесть чем навеянным рассуждениям. Ну, поле. Ну, море. Ну, океан. Если мысленный, то почти и не существующий. А о несуществующем зачем думать? Зачем ненужными мыслями маяться?

Тут Леля споткнулась, опомнилась и лишь тогда осмотрелась внимательнее. Ручей здесь ударялся в обрывистый берег, взъяривался, слегка отскакивал назад и под прямым углом катился в сторону. В месте изгиба крутило пенный водоворот. И именно здесь кому-то понадобилось брать песок. Вода не доставала до выемки, а точнее, до ниши примерно человеческого роста и метровой глубины, куда солнечный луч не попадал из-за берегового уступа. Там отчетливо просматривались слои песка, крепленные охряными прожилками глин и срезанные вкось штыковой лопатой. Ничего, в общем, интересного. И Леля не остановила бы на нише своего внимания, если бы не Динка.

Динка сунула туда нос, поскребла когтями землю и заскулила. К кончику ее куцего хвоста подползла острая тень двузубого валуна.

Лелька за ошейник потянула псину внутрь. Но Динка прижалась брюхом к земле, мелко-мелко задрожала, попятилась, и девушка не стала настаивать. Пригнувшись, ступила в нишу. Конечно же, заслонила собой свет. Но не настолько, чтобы не видеть в упор той же песчаной, со следами штыковой лопаты стенки. Подняла руку потрогать охряной узор. И, к своему удивлению, не встретила преграды: рука по локоть исчезла в породе. От любопытства, а больше все-таки от неожиданности сделала еще шаг — и провалилась в невыразимо длительное падение лицом вниз в слоистую темноту…

Сперва ощутила сложный смрадный запах вымоченной в керосине хамсы, ила, перестоявшейся фиалки и широко расплывшуюся во рту боль прикушенного или обожженного языка. Внутрь тела, начиная от кончиков пальцев, поползло, отступая, тепло. Озябли колени и плечи, посинели ногти, в мурашках растаял низ живота. Горячий комок задержался у сердца, на мгновение затопил горло и маленьким радужным пятнышком аккумулировался в центре затылка. Тело потеряло вес. Руки и ноги поплыли в неуправляемом и бесплотном парении. Пенистые пузырчатые огоньки — как шампанское на свету! — впитались в кожу. Взлетел и опал сильный звук, распухая из высокого колющего тона в ужасающе низкий ватный хрип. И ливень, огнепад, бездна всепоглощающего света растворили мир и мозг.

«Сиреневый туман над нами проплывает, — родился откуда-то мысленный ритм. — Все в мире поглотил сиреневый туман…»

Внутри и снаружи Лельки качалась сухая размягчающая дымка. Висел ровный лазорево-фиолетовый туман. Воздух, осязаемый без удушья, не обжигал ни губ, ни глаз. Густая, как в полуденную жару, истома скопилась на месте несуществующего Лелькиного тела, окончательно похитив умение что-то делать или хотя бы шевелиться,

— Свежа-а-тинку занесло-о! — прозвучал заунывный, как в анекдоте о дистрофиках, синюшный голос.

Странно он прозвучал. Будто провибрировал в каждой клеточке утраченного тела. И был, похоже, ее и не ее. Лелька напряглась. И бесконечно долго отрывала голову от земли. Потом еще дольше поднимала веки.

Вокруг сидело множество людей. Они мерно и медленно раскачивались и то ли пели, то ли жужжали, не разжимая губ. Слова были неразборчивы. Но гораздо труднее воспринимался этот выворачивающий зевотой скулы ритм.

— Как ты попала сюда, дитя? — засасывающе долго пропел старик, глядя в сторону и вверх на остановившееся в зените солнце.

Девушка тоже посмотрела туда. И ей не пришлось щуриться: солнце не пекло и не ослепляло. И все же размягчающий свет проникал всюду. Ничто здесь не отбрасывало тени.

— Как попала? — переспросила Лелька. — Просто гуляла. — И добавила для убедительности: — С Динкой.

Старик беспокойно поворочал шеей. И продолжил свое нудное пение:

— У тебя несчастье? Или бедствия снизошли на Землю? Язва? Мор? Война?

— Ну, почему же? — Девушка пожала плечами. — Обычные дела.

— Не трудись говорить. Думай! — посоветовала молодая женщина ослепительной мертвенной красоты.

Неразборчивый фон отодвинулся, распался на куски. И Лелька вдруг догадалась, что слышит никакое вовсе не пение, тем более не жужжание, а самые натуральные человеческие мысли. Мозг был набит чужими мыслями, они гудели и жалились помалу, как осы в чемодане.

— Думай, думай, цыпочка! Напрягайся, я тебя почти не слышу! — синюшно проверещала старушонка, подсовываясь ближе.

Лелька наморщила лоб и с таким зверским усилием принялась сосредоточивать разбегающийся разум, что у нее заболело темя и вместе с челкой ходуном заходили уши. Зато по рядам вокруг прокатилось движение, там довольно оскалились и, потирая руки, потянулись к ней как к огоньку.

— Затлело-затеплилось!

— Греет! Греет, братцы!

— У, моя прелесть, сияет, словно тебе свечечка!

— Блесточками играет! — послышались выкрики в том же явственном и диком темпе сна.

Но Лелька уже немного свыклась. И по мере того, как течение мыслей делалось насыщенным, редким, глубоким, по мере вживания в ритм, разные голоса начали выделяться из тающего времени. Она могла уже указать, кому какой голос принадлежит и какой эмоцией окрашен. Нельзя было ошибиться, даже глядя совсем в другую сторону или на сиреневый сгусток в зените, изображающий солнце.

— Теплышко-то какое, господи! — умиленно запричитала синюшная бабка. — Ну, каждую же извилинку будто парком обдало…

— Сильна девка! — согласился сочный баритон. — До мозжечка проняло…

— А мне все одно знобко, — донесся издали завистливый надтреснутый шепоток. — Вконец иссохлась мудрилка. К вечному упокою, видать…

— Да тебе уж и без толку, Гурикан! Почитай один светлячок на лысине остался! — внезапно окрысилась красавица. — Ты и так ни одного новичка не пропустил. Лучше, голубок, рассасывайся помалу…

Леля поежилась от этого бесцеремонного требования, да еще переданного непосредственно в мозг. Она уловила, как корежит там вдали крохотный островок сознания, перемежающийся беспамятством. Ясно представимые волны мысленного моря клубились по соседству, норовя окончательно загасить и растворить островок до кванта.

— Расскажи, дитя, о себе. Зачем явилась? — вновь пропел старик, оборачивая наконец свое лицо, а вернее бы сказать, не лицо, а пергаментного цвета череп, слегка обтянутый истончившейся кожей, и с глубокими глазными провалами, со дна которых мерцали белые бельма.

— А нам какое дело? Главное — что с собой принесла! — игриво возразила бабка. — Ух, какая башковитенькая, цып-цып-цып!