Я вернулся к книге и дочитал ее до конца. Допил третью бутылку. Поставил ее на землю. Закрыл книгу. И подумал, что, наверное, никогда больше не буду уже так счастлив.

Хотя после я бывал счастлив. Но как-то не так.

Еще я подумал тогда: «Неужели отпустило?..»

Я жаждал любви. Были какие-то связи, но все время происходила прокрутка, как в сломанном велосипеде: педали крутятся, а сцепления нет. Была, правда, одна случайная, но очень милая девушка, которая мне запомнилась.

Я сказал ей:

– Ты целуешься, как котенок…

Она прищурилась и с шутливой ревностью воскликнула:

– Ага! Ты целовался с котятами!

Когда я опять увидел Эльку, то окончательно убедился: в ней не осталось ничего из того, что я любил. Пропал тот диковинный блеск в ее глазах, что приводил меня в трепет. Всё, чему я когда-то сознательно или неосознанно научил ее, выветрилось. Как собака, сменившая хозяина, она забыла привычки прежнего… Она стала чужой в чужих руках. Не плохой, а чужой. Нам стало не о чем говорить.

Теперь, наконец, я понял, что действительно ОТПУСТИЛО. И одновременно ощутил острое разочарование. Ведь я думал, это Великая Любовь, неподвластная времени… Хотя бы с моей стороны. Ан нет. Она все-таки кончилась. За нее я воевал со всем миром, а проиграл себе. Мне стало легче, но чувство безвозвратной утраты еще долго не покидало меня. Только в тот период моей жизни, когда в ней была Элька, все как-то связывалось воедино, нанизывалось на общую нить. А до и после – просто насыпано. Это факт. Он никак не умаляет прелести нынешней жизни. Но это факт.

Чуть позже я написал об этом песню… Странная штука. Эта любовь, даже умерев, заставляла меня писать о себе песни.

… Какой она была… Кому-то из знакомых я рассказал, мол, встретил Эльку, и мне показалось, что она поглупела… А мне в ответ: «Да она всегда была недалекая, ты просто не замечал». А еще кто-то, когда она меня бросила, говорил мне: «Она всегда была меркантильной, я-то это видел…» Другой толковал, успокаивая: «Чего ты на ней зациклился, тоже мне красавица…» Всё это ложь. Когда мы только встретились, она была умницей, она была бескорыстной, она была красивой, обаятельной и талантливой во всем, за что бралась. Зиждилось все это на ее главном таланте – таланте любить. Я уверен, дело не в том, что я «застал ее в ее лучшие годы, взял от них все и вовремя смылся». Нет, она могла быть такой еще долго, очень долго. Такой, а может быть даже лучше…

Но случился какой-то сбой. Треснула какая-то шестеренка в механизме судьбы. Что-то пошло не так… Чего-то ей не хватило. Сил? Или терпения? Или веры в любовь? С другой стороны, можно ли осуждать человека, которого водили за нос пять лет, за то, что он перестал верить. Скорее, его надо пожалеть, ведь хуже от этой потери стало, прежде всего, ему самому. Талант подразумевает предельное самоотречение. Она не смогла любить до конца. Она предала свой ключевой талант, и все остальное тоже осыпалось.

Я не столь сентиментален, чтобы полагать, что для каждого человека в мире существует только одна половинка. Конечно же, есть варианты. Но я знаю, что с мы Элькой все-таки были созданы друг для друга. Это был оптимальный вариант для нас обоих. Мы убили любовь. Чем изрядно попортили себе карму.

Бедная, бедная Элька, бедная моя Манон Леско. Это была ее затея, а значит, ее или ее детей это еще ударит по-настоящему. Или уже ударило, я не знаю. Я участвовал в этом убийстве лишь косвенно. Можно даже сказать, что я, скорее, свидетель. Или даже представитель потерпевшей стороны. В большой степени я уже искупил свою вину перед Небом тем, что и сам чуть не умер вместе с любовью. Это утверждение может казаться спорным, но я знаю, что это так.

Да, это была одна из самых ярких страниц моей жизни, возможно. самая яркая. Но это не значит, что – самая главная. Детей я зачал до встречи с Элькой, а лучшие книги написал, уже расставшись с нею. Разве что песни… Но кто их слышал, эти песни?.. Самое ЯРКОЕ переживание для наркомана – кайф после дозы героина. Но если он сможет СЛЕЗТЬ С ИГЛЫ, то ГЛАВНЫМ событием для него будет именно это.

Вот, что я понял: главное – свобода. В том числе и в любви. То, что окрыляет, вдохновляет, внушает веру в себя – это любовь. А то, что подавляет, влечет к гибели, делает тебя рабом, зомби, амоком – это одержимость. Это унизительно. В моем сердце и того, и другого было поровну. А полстакана меда на полстакана дерьма – коктейль не самый изысканный.

Не приведи Господи моим детям пережить что-нибудь подобное.

Довольно долго мне казалось, что моя душа умерла. А то, что продолжает ходить, разговаривать с людьми, совершать еще какие-то действия – лишь пустая, лишенная смысла, телесная оболочка. Но, спустя несколько лет, я вновь стал чувствовать душу внутри себя. Просто свою жизнь я стал делить на две половины – на «ДО ЭТОГО» и после. Как делит свою жизнь фронтовик – на «до войны» и после нее. Он не пожелает войны своим детям. Но какой-то, возможно, самой потаенной частичкой своего сердца, он всегда будет благодарен судьбе за то, что война в ней была. И за то, что он, несмотря на это, остался жив.

«Смысла нет вообще», – ответила мне толстая буфетчица одного подмосковного пансионата, когда я спросил ее, есть ли смысл ждать у барной стойки, когда сварятся креветки, или мне принесут их к столику.

Что касается невинной жертвы, то вся история эта закончилась так.

В самом конце ночи, почти под утро, зека по кличке Гриб проснулся от желания помочиться и сейчас жадно досмаливал подобранный возле параши отсыревший бычок. Он знал, что это – западло, но поделать с собой ничего не мог: курить хотелось невыносимо.

Гриб ходил в мужиках, ниже комитет решил его не опускать: свой хороший врач буграм – вещь вовсе не лишняя (этот-то, как-никак, с мировым именем), а пользоваться медицинскими услугами петуха им не позволила бы воровская честь. Вот и ходил Гриб в мужиках, хотя и видно было в нем за версту интеллигента, и другого бы, не столь ценного, за одну только лексику, за одни только «позвольте» и «отнюдь», втоптали бы в самую зловонную зоновскую грязь.

Но все равно хватало ему и побоев, и унижений. Как тут без этого? Особенно одно обстоятельство угнетало его: еще в СИЗО трое рецидивистов отбили ему почки, и теперь, случалось, он во сне делал под себя (если не успевал проснуться, вскочить и добежать до туалета, как сегодня). И, когда случалась с ним такая оказия, наутро он подвергался позорнейшей процедуре: его освобождали от работ и не позволяли вставать в строй на завтрак и обед, пока он не простирает тщательно белье и матрац и не просушит их, летом – на дворе, зимой в сушилке. А все это время каждый проходящий считал своим долгом плюнуть в него, дать зуботычину или обругать: «У, вонючка очкастая!..», «Зассанец!»…

И не раз уже гнал он от себя мысль о самоубийстве, а порою и не гнал, порою, напротив, упивался ею. Вот и сейчас, урвав ворованную затяжку, думал он о побеге в мир бездонной пустоты и находил в этом желанное успокоение.

Хрустнул под чьими-то подошвами разбитый кафель, и Гриб испуганно кинул охнарик в парашу. Но напрасно, он услышал, как зашумел кран, как вода потекла в умывальник, как вошедший звучно всосал струю, а затем из уборной вышел.

Но бычок был уже безнадежно погублен, и Гриб с досады хотел было отправиться досыпать, как вдруг через открытую форточку, сквозь ржавую решетку, в туалет влетела цветасто-бархатная бабочка «Павлиний глаз» («Vanessa io») и села прямо на рукав его грязно-черной робы. Странное чувство вызвала гостья в душе заключенного. Такое испытывал он в юности, когда очень красивая подружка старшей сестры – Лиля – строила ему глазки и тихонько говорила ему непристойные комплименты. Ему было тогда и приятно, и ясно, что на самом деле над ним просто потешаются, а более всего страшно, что легкая ирония сейчас перейдет в откровенную издевку. Смешанное чувство радости, страха и НЕУМЕСТНОСТИ. Нельзя было в его нынешнем пыльном, кирзовом, бушлатно-туалетном мире возникать этому, пусть даже и такому маленькому, летающему стеклышку калейдоскопического счастья.