Из этой формулы видно, что если нет мастерства (М = 0), нет и таланта (Т = 0); нет любви – эффект тот же. Вот эта математика мне ясна.

Меня лично в этой формуле радует, что при достаточно большом значении Л можно добиться и значительного Т, даже если М и хромает. Вот что меня радует.

Стоп.

Семь тактов паузы.

Информационное сообщение: все вышесказанное есть не что иное, как ЗОНД.

Ибо, если дойдя до этого места, ты заметишь, что тебе было нестерпимо скучно читать эту ересь, лучше завяжи сразу, дальше будет еще хуже (это по-твоему). Я не обижусь. Просто мы очень разные.

А ежели было все-таки чуть-чуть интересно, читай дальше и помедленнее, дальше будет, прямо скажем, просто удивительно хорошо (это по-нашему).

А о чем будет дальше?

О тебе.

О ком это «о тебе»?

Если я назову имя, все повествование будет для одного человека, а это меня не устраивает. Поэтому я решил дать тебе псевдоним. Я назову тебя «Элли». Да-да, по имени той самой девочки в серебряных башмачках. Я зная, в детстве тебе нравилась эта книга. А я так был просто влюблен в девочку, которая дружила со Львом, Страшилой и Железным Дровосеком.

Я не собираюсь описывать какие-то действительные события, когда-либо происходившие с тобой; вовсе нет, я, в сущности, их и не знаю. Мне важно передать ощущение тебя. Например, чтобы показать тепло твоей щеки, вовсе не нужно описывать щеку. Нужно рассказать о снежинке, которая превращается в слезу. Скорее, я буду писать о себе, но ведь мы звучим в унисон. А вымысел – плод моей фантазии – имеет не меньшее право на существование, нежели реальность. Ибо я – Бог своей книги. Мои права и возможности не ограничены. Хотя есть у меня и обязанности; за все нужно платить, даже если ты – Бог.

Прежде всего, я обязан создать мир полнокровный и законченный, а уж откуда черпать материал для его создания – снаружи или изнутри – это мое сугубо божественное дело.

А почему бы не писать «как люди»?

Это нетрудно объяснить.

Книга – это только план, чертеж, по которому читатель на своем станке художественного восприятия создает окончательный продукт – образ. Люди различны и станки их различны. Каждый понимает книгу по-своему. Но хороший инженер не станет рисовать деталь только в натуральном виде: с таким чертежом трудно работать. Нет, он даст свою деталь и в разрезах, и с увеличением отдельных особенно сложных узлов, и проведет дополнительные, на самом деле не существующие (!) линии. Ту же работу обязан проделать и писатель, если только он намеренно не затуманивает смысл, если он действительно хочет, чтобы его понимали так, как он хочет.

Экспрессионисты корежат деталь, чтобы показать ее суть. Прием достойный пятилетнего ребенка. Я в этом возрасте радио разломал – искал человечков.

Импрессионисты уже ближе подобрались к истине. Но, мне кажется, чуток перегнули палку: попробуй понять чертеж, если самой детали нет, а есть только дополнительные линии. Тут, чтоб понять, специально учиться надо.

А реалисты, наоборот, великолепно рисуют саму деталь – окружающий мир, но забывают, что необходимо уточнить свой рисунок (есть, конечно, приятные исключения, но мало). Какие-то особенные тропы, лексические средства, ассоциативные цепочки (как у Рембо), прустовские временные сдвиги (это как раз – разрез детали), джойсовский «поток сознания» и многое-многое другое. Это уже зависит от особенностей таланта. Если он есть.

Истина – на стыке мнений.

Мудрый я, однако, мужик. Надо отвлечься от всех этих мудрых дел и слегка передохнуть. Расскажу-ка я, к примеру, как я учился в музыкальном училище. Да-да, был такой факт в моей биографии.

Итак, музыкальное училище.

Как я уже отметил (и как вы уже заметили), в общеобразовательной школе меня научили немногому. А если быть точным, единственное (кроме черной рамки), в чем сумели твердо меня убедить мои незабвенные педагоги, это в том, что я абсолютно не пригоден ни к одному из известных человечеству общественно-полезных видов деятельности. Сознавая такую свою никчемность, с выбором профессии я решил пока повременить. Схожу, думаю, сначала в Армию, возмужаю там, конечно, а уж потом возьмусь за этот нелегкий выбор.

Но до призыва еще год, и я ломал голову, чем же занять себя на этот период, да так, чтобы и весело было, и вроде бы как «при деле». Сутками слонялся я по квартире, перебирая в уме известные мне профессии, отмечая для себя все их достоинства и недостатки.

Я искал занятие на год, но где-то глубоко жила надежда, что, может быть, обнаружится и нечто такое, что я мог бы назвать «делом всей жизни».

Я шел от противного, т. е. одну за другой браковал профессии, к которым ощущал свою полную непригодность.

Самое трудное было выбрать между оставшимися в итоге пожарником и парикмахером.

В пользу пожарника говорили два соображения: 1. Профессия эта мужественная и почетная; 2. За один год пожаров в нашем городе может и не случиться… но может и случиться – это главное соображение, которое говорило не в пользу пожарной перспективы.

Я мигом представил себя карабкающимся по раздвижной лестнице на девятый этаж, где, в клубах дыма и языках пламени, стоит на подоконнике маленькая-маленькая девочка, прижимающая к груди своего любимого потрепанного плюшевого медвежонка. Вот еще ступенька, еще… Вдруг – хлобысь! Я поскальзываюсь и с ревом падающей авиабомбы несусь вниз. Лечу и ругаюсь про себя: «Вот же кретин! Дернул меня черт в пожарники податься! Ладно б только себя, а то и девчонку погубил. А мог бы на моем месте быть кто-нибудь посильнее да половчее, кто и сам бы выжил, и ее бы спас. А он, идиот, в парикмахеры пошел! И не стыдно?..» Тр-р-рах! – об асфальт. Все. Решено. Иду в парикмахеры.

Однако, там тоже своя специфика: сбреешь кому по ошибке полголовы, он тебе той же бритвой и всю оттяпает. Всякий клиент бывает. Нет, так дело не пойдет. И мысль моя двинулась в ином русле. Я стал искать такую профессию, где ошибки наименее пагубно отражались бы на состоянии моего здоровья.

Сперва я наткнулся на речника-спасателя: если брак в работе допустил, то и обвинять уже некому. А если сам плюхнешься? Плавать-то я не умею. Но вдруг меня осенило – искусство! Если, к примеру, художник картину нарисует плохо, никто ж его по морде за это бить не будет, в крайнем случае поморщатся, да и все. А уж хорошо нарисует, так слава ему и почет во веки веков.

Но тут я наверное совсем посинел, потому что меня еще раз осенило: я ж во втором классе в хоре пел! Все: буду музыкантом. И я припомнил еще вот какую подробность: я в этом хоре-то и не пел вовсе, а только рот разевал. А мне все равно по пению весь год автоматически пятерки выставляли. Точно – буду музыкантом. Хоть год – до Армии.

И я двинул в музыкальное училище.

Позднее я узнал, что до 17-го года в этом здании располагался популярнейший в городе дом терпимости. Преобладание в училище слабого пола и определенная богемность явились предпосылками для того, чтобы дореволюционный дух витал там и ныне. Хотя, надо заметить, с тех пор он значительно помолодел, похорошел и повеселел.

Размеры классов были столь удручающе малы, что наводили на мысль о крайне высоком уровне спроса на услуги предшествовавшего училищу заведения. Экономить, как видно, приходилось буквально на каждом сантиметре полезной площади.

В одной из таких Папа-Карловских каморок и размещалась приемная комиссия. Я сразу сказал, что хочу играть или на барабане, или на скрипке. (Я до сих пор считаю, что в оркестре это – два самых достойных и бескомпромиссных инструмента.) Но председатель комиссии – полный пожилой и симпатичный еврей – поправил на носу пенсне, так, что ладонь его руки почти закрыла от меня хитроватую улыбку, и сказал, что отделения ударных инструментов, к сожалению, в училище пока что нет, а чтоб учиться на скрипке, нужно иметь свидетельство об окончании по этой специальности музыкальной школы, коего, он подозревает, у меня нет.