Когда стало темнеть, Филипп накинул пальто, снял с гвоздя черную прошлогоднюю шляпу и пошел со двора. У ворот сидела на лавке Аннушка, грызла подсолнухи, болтала ногой и вбок глядела.

Филипп сказал:

- К вечеру достань большой самовар, взогрей: у меня гости будут.

Аннушка не повернулась, а чуть подняла голову в небо.

- Поняла? - сказал Филипп и зашагал прочь.

Филипп шел в город, в городе горели уж на улицах газовые фонари, и Московская улица поднималась вверх, светилась двойным рядом. А над городом дышало туманное зарево от освещенных улиц. Гулянье только начиналось, и молодые парнишки попарно шли следом за подружками, и начинался разговор, через голову, бочком, смешками, словечками. Хозяйки сидели за воротами, смотрели на парочки, смеялись, раскачивались.

Филипп деловым шагом резал дальше и дальше, туда, в город.

В городе стихал уже грохот пролеток. Угомонилась деловая езда. На остановке с бою брали вагон загородной конки. Веселые барышни в дешевых шляпках и ухари конторщики в шляпах набекрень пирожком, с лакированными тросточками. Они так были похожи друг на друга, что Филипп подумал: "Как они не путают своих писарей, хохотушки-то эти?"

Кучер нахлестывал лошадей. Обвешанный людьми, живая куча-вагон двинулся. Толпа не попавших махала зонтиками уезжавшим. Народу прибыло. В эту-то гущу и вмешался Филипп. Он закурил и стал под навесом станции.

Второй вагон ушел с криком и гомоном.

- Здорово! - К Филиппу подошел молодой человек в кепке, в пиджаке поверх черной рубашки. - Давно?

- Вот второй вагон, - Филипп бросил окурок. Они вышли из толпы и не спеша пошли по тротуару.

- Дмитрий уехал, - вполголоса сказал человек в кепке, - полет надо было сделать. К вам нынче другого пришлют. Есть одна товарищ.

- Баба, значит? - Филипп даже назад откинулся. - Это, знаешь, Фома, дело слабое.

- Брось - слабое. Другая, знаешь ты, баба... А не пойдет дело, переменим. Ребята-то сойдутся ли?

- Это уж будь покоен. Это у меня во! А за ней-то, за бабой, чисто? Филипп глянул на Фому, переждал чуть. - А то у меня, знаешь, аккуратность чтоб - за первый долг. Ведь семь месяцев работаем, - наклонился Филипп к самому уху, - и хоть бы того - тень какая. То-то, брат. - И Филипп тряхнул вверх головой.

- Направо идем, - сказал Фома, - она в скверике ждет, вроде свиданье. Здорово образованная.

В скверике было полутемно. Тихие деревья отдыхали и, казалось, смотрели вверх, в небо. В темноте на скамейках густо чернели люди, по песку шаркали ноги, и липкое гудение голосов, громкого шепота, плавно понизу, а вверху пристально горели крупные звезды.

Фомка шел по дорожке, вдоль круто подстриженных кустов, и вглядывался в людей на скамейках.

Вдруг он стал. Стиснутая соседями, на скамейке сидела женщина в кружевной косынке на голове.

- А здрасьте! - весело сказал Фома и потряс кепкой в воздухе. - Не пройдете ли с нами для воздуху? Наденька встала.

- Будьте знакомы. Наденька протянула руку Филиппу. Филипп спешил вывести бабу на свет, к фонарям, чтоб поскорей глянуть, что она такое.

- Не идите так скоро, - сказала Наденька.

Голос сразу понравился Филиппу. Мягкий и настойчивый. Филипп сбавил шаг. Молодой человек в кепке отстал и растаял в народе.

Пустырь

ВЫШЛИ на улицы. Из окон кофеен выпирал на улицу свет, меледили тенями прохожие. Что ни фонарь - Филипп взглядывал на Наденьку.

"Что-то будто постная какая-то", - думал Филипп. Наденьке от взглядов было неловко, и она смотрела то под ноги, то поворачивала головку в сторону, и все не знала, как ей быть: деловито-строго, как учительнице, или приветливо, по-товарищески. Филипп ждал, Наденька все молчала. Уже прошло то время, когда надо начинать разговор, и оба поняли, что разговора не будет. Наденька шла и все вертела головой.

"Гордится", - подумал Филипп. Яркий свет от витрин упал на Наденьку, осветил ее, с ног до головы обдал. Филипп увидал, что Наденька покраснела, что пышут Наденькины щеки.

И Васильев сразу понял:

"Это она меня стесняется". И спросил участливо:

- Вы в наши края первый раз, можно сказать?

- Да, тут я не была, - сказала Наденька, не поворачиваясь.

Сказала так, как будто она бывала уж в других местах и по таким делам. Ей не хотелось, чтоб знали, что она в первый раз.

- А у нас на Слободке хорошо, все свои ребята живут, заводские. Только народ малосознательный, - сказал Филипп солидно. - Темный, можно сказать, вполне народ.

Наденька молча кивнула головой и вспомнила, куда она положила бумажку с цифрами.

"Главное - цифры, - думала Наденька, - цифры всего убедительней".

- А про что вы им нынче будете говорить? - спросил Филипп. Филипп чувствовал себя как антрепренер, который ведет гастролера, и спрашивал программу. Он не особенно надеялся на Наденьку.

- Я наметила о косвенных налогах и вообще о налоговой системе русского правительства. О том, что налоги, главным образом... Нам направо?

Улицы уже кончились, и далеко остался позади последний фонарь. Перед Наденькой была темнота, и вверху звезды мигали и щурились.

- Вот этим пустырем и пройдем, - сказал глухо Филипп. - Это я для проверки: не увязался ли кто? Гороховая личность, знаете? Тут темно, он побоится нас потерять и будет нагонять, а мы и услышим.

Васильев шагнул в темноту, вперед. Наденьке было жутко. Одной с этим незнакомым. Черт ведь его знает.

- Вы смело за мной, на слух, по шагам, - сказал из темноты голос.

Наденька встряхнулась, пошла. Пошла широкими шагами по каким-то мягким кочкам. Они молча прошли шагов сто. Васильев стал. Наденька остановилась тоже. Заколотилось сердце - что он сейчас будет делать? "Какая я дура, что пошла сюда", - подумала Наденька.

Наденьке показалось, что рабочий прилег, может быть, крадется. Наденька прыгнула в сторону.

- Да тише, - досадливо шепнул Филипп. - Ну, нет его, чисто за нами, сказал он громко. - Теперь можно говорить. Идемте. - Он опять пошел вперед. Наденька перевела дух. - Это насчет налогов, конечно, следует объяснить, какая тут хитрость подведена. А только это, товарищ, уж тем, что дошли до чего. А этим ребятам надо полегче, что поближе, про свое. Сказать бы про тех, что управляют вот ими, то есть нами, сказать, рабочими.

- О роли либеральной интеллигенции? - спросила Наденька, она все еще тяжело дышала.

- Да нет! - с досадой сказал Филипп. - Этого они тоже не понимают А вот про мастеров хотя бы. Мастеров! Знаете? Такая сволочь, извините, бывает. Это ж самые гады и есть для рабочего человека. Самое что не может быть хуже.

Филипп шел впереди. Он не видел Наденьки и еле слышал ее шаги мелкие, сбивчивые, и говорить было в темноте легко, вольно, как одному.

- Поставят вот такое чучело над тобой, накинут ему полсотни рублей, и ходит он по мастерской, глаза выпуча. А чуть что - гляди, либо сбавит, либо прямо за ворота и шабаш. Разъелся, что паук.

Наденька, спотыкаясь, семенила сзади, по мягким кочкам. Она боялась потерять в темноте Филиппа.

- А налоги - это что? - слышала она голос впереди. - Это уж когда человек войдет... налоги там... локаут и все такое... А надо начинать что ближе, со сволочи этой... Поразъедались. Как боров... и руки за спину...

- У меня намечено, - говорила Наденька, запыхавшись. Филипп зло и быстро шагал вперед. - У меня на сегодня... а если успею, то я скажу и о.... о той роли... которую...

Наденька всю неделю готовила материал по косвенным налогам. Бумажка, где выписаны какие-то миллионы, была у нее запрятана в юбке, а про мастеров Наденька не знала, ничего не знала. И почему это он распоряжается?

- Баба! - сказал шепотом Филипп, с сердцем сказал и оглянулся в темноте на Наденьку.

Пустырь кончался, и впереди стали видны светлые оконца слободских домов.

Усмешка судьбе

ВИКТОР сидел в гостях у пристава. Семья пристава была на даче, и квартира захолостела: пыль и неурядица легли на всю обстановку.