– И нас могут прослушивать?

– Возможно, – подтвердил он. – Но маловероятно.

– Он не слишком блистателен, Стейнгер. Не до такой степени, чтобы его бояться.

– Я боюсь Дэйва, приятель.

Я показал несессер с туалетными принадлежностями, зубную щетку, две двадцатки под мыльницей, объяснил ситуацию. Стейнгер сперва не согласился. Ведь если Брун был вполне уверен, что не оставил никаких следов, зачем подставляться, забрав деньги? В конце концов я ему втолковал, что при этом риск был бы вдвое меньше, так как я, обнаружив в номере признаки тщательного обыска и найдя деньги нетронутыми, насторожился гораздо больше, чем при подозрении простой мелкой кражи.

– У Бруна есть семья?

– Никогда не было. Живет один. Причем весьма неплохо. Недавно переехал в квартиру в пентхаусе в новом высотном здании у Лазурного озера. Обычно живет на широкую ногу. Большой автомобиль с откидным верхом, скоростная моторная лодка, богатый гардероб. На службе одевается скромно, водит маленькую машину. Я время от времени с ним работал. У него есть способ прижать подозреваемого так, что тот изо всех сил торопится во всем признаться.

– Опишите его.

– Пять футов семь дюймов. Пожалуй, сто сорок фунтов. Ему за пятьдесят, но с успехом старается выглядеть на тридцать пять. Блондин. По-моему, красится, носит накладку. Поддерживает хорошую форму. Очень об этом заботится. Маникюр, массаж, зимой искусственный загар под лампой. На зубах либо коронки, либо хорошо сделанные вставные челюсти. Солидно держится в компании, гуляет почти всю рабочую неделю, и Эймос Тарк ни черта тут не может поделать. Пару лет назад одному из старших помощников Тарка не понравились загулы Дэйва, и он решил заставить его поработать. Дэйв был на пятьдесят фунтов легче этого умника, дюймов на шесть ниже и старше лет на двадцать. Ну, вышли они на стоянку. По-моему, все это заняло минут шесть. Дэйв даже не вспотел. А помощника подобрали потом, посадили в машину полиции округа и отвезли в больницу. Он здорово изменился. Теперь обращается к Дэйву “мистер Брун, сэр”. Скажу просто: Дэйв крутой, осторожный и довольно умный. Лучше всего у него получается, когда кому-то надо кого-то немножечко прижать. Тогда зовут Дэйва Бруна, велят пошуровать в архивах, посмотреть, что у него имеется. Редко найдется человеческое существо, на которое ничего не имеется, если знаешь, что искать.

Я со своей стороны дал Стейнгеру полный отчет о беседе с Элен Баумер. Он сказал, видно, кто-то ее припугнул, и я удержался от замечания о полной очевидности этого.

Он признался, что в убийстве медсестры никакого прогресса.

– В этом проклятом месте проблема в том, что архитекторы проектировали дома в садах ради уединения. Сзади имеются какие-то открытые дворики, но заросли секвой образуют нечто вроде лабиринта. Если убийца вошел через заднюю дверь, что вполне возможно, так как мисс Верц нашли на кухне, нет смысла рыскать по соседям. Никаких отпечатков, но, если подумать, за тридцать один год работы в полиции у меня никогда не было ни одного отпечатка, с помощью которого хоть кого-нибудь можно было бы оправдать или обвинить в суде.

И замкнулся в мрачном молчании, пока я не заключил:

– Похоже, все связано со смертью доктора Шермана.

– Пожалуйста, не говорите мне этого. У меня на него досье, которое даже вы вряд ли поднимете. И не от чего оттолкнуться.

– Может, Пенни Верц случайно узнала что-то такое, о важности чего сама не подозревала.

– Ну и зануда же вы, Макги.

– Может, даже сообщила об этом Рику Холтону, но для него это пока тоже не имеет смысла. Если кто-нибудь мог сыграть на его ревности и заставить застрелить меня после ее убийства, это вывело бы из игры их обоих. Может, Элен Баумер тоже знает, но кто-то так хорошо постарался заткнуть ей рот, что, по-моему, вам от нее ничего не добиться.

– Спасибо. Хотите предложить мотив одного убийства, привязывая его к другому, совершенному в прошлом июле? Я намерен придерживаться мнения, что доктор сам сделал себе укол.

– Для этого были причины?

– Совесть.

– Он был плохим парнем?

– Никто не собирается ни в чем его обвинять. В любом случае сейчас от этого нет никакого толку. Только позвольте мне кое-что заявить. Я давно живу на свете, немало повидал, знал кучу женщин, но никогда в жизни не встречал стервы хуже Джоан Шерман. Клянусь Богом, истинный ужас. Каждый день жизни этого доктора она превращала в подлинный ад на земле. Голосина как у голубой цапли. Она была инспектором на плацу, а он – придурком рядовым. Обращалась с ним как со слабоумным. Здоровенная, надутая, громогласная добродетельная леди, постоянная прихожанка церкви, с характером гремучей змеи. Все время занята добрыми делами. У нее был диабет, довольно серьезный, но подконтрольный. Забыл, сколько кубиков инсулина она вводила себе по утрам. Не разрешала доктору делать укол. Утверждала, будто он чертовски неловок со шприцем. Три года назад у нее случилась диабетическая кома, и она умерла.

– Это он устроил? Стейнгер пожал плечами:

– Если и так, то чересчур долго раздумывал…

– Хотите, чтоб я умолял вас продолжать? Хорошо, умоляю.

– Шерманы жили тогда милях в шести за городом, в очень милом домике, который стоял в самом центре лесистого участка в десять акров. У нас бастовали телефонисты. Положение было довольно поганое, подземные кабели перерезаны и так далее. В пятницу миссис Шерман прикатила свою машину на станцию техобслуживания. Ее должны были вернуть в понедельник. Поскольку телефоны намертво не работали, доктор решил приехать в воскресенье днем, посмотреть нескольких пациентов в больнице. Вдобавок, как он нам потом рассказывал, надо было захватить для жены инсулин. В то утро она использовала последнюю ампулу. Он забирал за один раз запас на месяц. Сделал обход, потом пришел к себе в кабинет поработать. Никто не увидел тут ничего странного. Насколько хватало храбрости, он старался держаться подальше от своей половины, и никто его не упрекал. По его словам, собирался вернуться к пяти – к обеду в гости ожидалась супружеская пара. Но забыл про время. Супруги пришли, позвонили в дверь, женщина подошла к окну, заглянула, увидела ее на диване. Говорит, вид был странный. Муж выбил дверь. Ни один телефон не работает. Положили ее в машину, повезли в больницу. По пути встретили доктора Шермана, посигналили, остановили. В больницу ее доставили мертвой. Говорят, он был страшно потрясен. На бедре был свежий след от утреннего укола, значит, она про него не забыла. По его утверждению, никогда не забывала. Провели вскрытие, ничего особенного не нашли. Я не помню про биохимию, только нет таких тестов, которые показали бы, принимал человек инсулин или нет. Он расщепляется, растворяется или что-то такое. Полиция округа осмотрела дом. Шприц был вымыт, лежал в стерилизаторе. Ампула в мусорной корзинке в ванной. Там осталась какая-то капля. Анализ показал, что лекарство действует в полную силу. По мнению докторов, в ее состоянии произошло резкое изменение, и поэтому обычной дозы оказалось недостаточно. Кроме того, они ели на завтрак оладьи с кленовым сиропом и сладкие рогалики. Шерман сказал, что она очень строго придерживалась диеты, но воскресный завтрак был единственным исключением за всю неделю. Ну-ка, объясните, как он это сделал. То есть если сделал, конечно.

Пару минут поразмыслив, я нашел решение, но вспомнил, что слишком уж часто демонстрировал Стейнгеру свою дурацкую сообразительность, и поэтому сдался.

Ему было приятно.

– Принес домой идентичную ампулу с дистиллированной водой. Может быть, подменил содержимое у себя в кабинете. Встал ночью, заменил ампулу с инсулином. Жена утром проснулась, вколола себе воду. Перед уходом в больницу он зашел в ванную, выудил из мусора ампулу с водой, вытащил из стерилизатора шприц, наполнил припрятанным инсулином, выпустил в раковину, бросил в корзину настоящую ампулу, сполоснул иглу, шприц, положил обратно в стерилизатор. По пути в город мог остановиться, раздавить ногой ампулу из-под воды и смести в грязь стеклянную пыль, если уж быть по-настоящему предусмотрительным. Я считаю его осторожным и терпеливым. Может быть, ждал много лет, пока не возникла поистине выгодная ситуация. Наверно, можно выдержать жизнь с такой жуткой старухой, зная, что в один прекрасный день, когда-нибудь, как-нибудь с ней расправишься. Мило?