Между прочим, Ставского зовут Петр, пора бы уже это сказать. Петр значит "камень". Но слово "камень" не подходит Ставскому, он не камень. Может быть, даже наоборот. А родители, наверное, хотели, чтобы он был камень. Впрочем, это дело прошлое - теперь родители махнули на него рукой и завели себе кота по имени Кот. Отныне Петр живет как-то сам по себе. Когда Кот вырастет, он тоже будет жить сам по себе: у котов так принято. Но пока Кот чудак человек и без конца мяукает. Бог с ним.

Погибнет душа твоя, господине... Это само всплыло в сознании Петра, автор тут ни при чем. Такое всегда само всплывает. Да оно и крутилось уже у Петра в голове: душа, жизнь души, смерть души. Здравствуйте, дескать, гражданин Воланд. Тут вот у меня душа... так сказать. И некуда ее девать. Маленький, видите ли, сентиментальный такой механизм. Он все время работает и все время работает вхолостую. И нету почвы ему, на которой трудиться. Но некому сказать об этом. Начнешь говорить с кем-нибудь - слышишь: "Вы, простите, о чем?" Да ни о чем... это я так, сдуру, живите спокойно, я больше не буду. И живут, как ни странно, спокойно! Так живут, словно и в самом деле нет ничего, кроме того, что явно есть. И ты живи спокойно (мама). Я уже через это прошел (папа). Ой, Петь, ну хва-атит (Наташа, которой было его жалко, и она с родителями переехала жить в страну Израиль)... Вот и все.

Погибнет душа твоя, господине... Вам-то какое дело? Ну, погибнет. Не я первый, не я последний. Нелепый, доложу я вам, поворот: жил человек, жил никто душой его не интересовался, как вдруг - на тебе! Берется неизвестно откуда чумазая цыганка и озабочивается состоянием души - зимой, в Москве, прямо в сердце, извините, Родины... Озабочивается - и уходит со своим карликом. Хоть-стой-хоть-падай, как сказала бы Наташа. А "господине" - это звательный падеж. Боже, друже, человече... Старче. Приплыла к нему рыбка, спросила: - Что тебе надобно, старче?.. Лучше бы уж рыбка, а то цыганка с карликом. А я б тогда ответил: - Ничего мне не надобно, рыбе (такой у нее, что ли, звательный падеж?), потому как я ни в жизнь не сформулирую того, что мне надо. Хоть меня тут режь. Вроде бы все вообще-то в порядке, а внутри черт знает что происходит. Ну вот... этого только не хватало!

Последнее соображение относилось к контролерам, которые с двух сторон приближались к Петру, - деятельные такие тетки в коричневых пальто и пуховых платках, несущие на своих плечах бремя заботы-о-высокой-нравственности-пассажиров-московского-транспорта. Центурионши Мосгоравтотранса, душой и телом преданные великой идее "обилеченного" проезда каждого москвича-и-гостя-столицы. От них не уйдешь...

- Ваш билетик?

У них и повадки-то садистские: "билетик", видите ли, - не то чтобы, скажем, "билет". Дескать, возьмем-ка мы эту иголочку да загоним ее Вам под ноготочек. Скупые ласки палача... А сами небось уже вычислили Петра из двух десятков обилеченных пассажиров. Опытные, стало быть: глаз наметан!

- Нету билетика, - пришлось отвечать Петру со всевозможной сокрушенностью: понимаю, мол, что преступил, и готов понести заслуженное наказание.

- Штрафик тогда заплатим, - хорошо отрепетированным дуэтом пропели тетки, предвкушая кровь.

"Заплатим" - это так называемое множественное присоединительное. .. нет, множественное солидарности: его любят употреблять врачи. "Ну-с, что у нас болит?" Хотя понятно, что у них-то самих ничего не болит, у меня у одного болит, но врач, стало быть, готов присоединиться и разделить. Тетки тоже вроде как готовы "присоединиться и разделить": скажем, взять на себя часть штрафа. Ну что ж, заплатим так заплатим.

- Вы свою часть платите, - отмежевался Петр, - а мне нечем: у меня денег нет.

- Какую это свою часть? - в четырех глядящих на него глазах загорелись огни-Москвы.

И тут ой какой мягкий, ой какой глубокий и мягкий смех послышался за спиной Петра! Ой какой хороший смех!.. Точным попаданием смех этот в мгновение ока сразил ту самую область естества Петра, которая, по предсказаниям цыганки, должна была скоро погибнуть. Петр немедленно навеки забыл "огни-Москвы" и обернулся на смех. Бледное усталое лицо с глубокими и чуть ли не прекрасными морщинами, аккуратно подстриженные седеющие усики, тонкие и чуть искривленные губы. Берет, забывший, какого он цвета, серое пальто, шарфик в шотландскую клетку. На коленях - авоська с одинокой маленькой плюшкой в целлофановом пакетике. А впрочем, явно не Воланд. И этот явно-не-Воланд смеется - теперь уже только глазами. Но как все-таки замечательно смеется - даже просто глазами!

А Петру между тем уже выкручивают руку: силища у этих контролеров зверская... И Петр возвращается к четырем огням-Москвы, сжигающим его своим адским пламенем.

- Будем платить?

- Вместе? - усугубляет Петр.

- А так вот не надо делать, молодой человек. - Ответ теток не очень подходит к данной ситуации, но у теток этих набор речевых формул не варьируется: он задан раз и навсегда. - Иначе пойдем в милицию.

- Меня посадят? - ужасается Петр.

- Может быть, и посадят, - говорят страшные тетки.

- Тогда я начинаю убегать, - предупреждает Петр и делает несильный предупредительный рывок.

А теткам только того и надо: они тут же повисают на Петре и висят безучастно, как колбаса за окном.

- Сдаюсь, - устает Петр. - Едем в милицию. - И оборачивается в сторону явно-не-Воланда в надежде еще раз услышать смех. Явно-не-Воланд, однако, открывает уже маленький кошелек, достает рубль и протягивает центурионшам. Те не понимают ситуации и, продолжая висеть, негодуют:

- У Вас же есть билет, папаша!

- Это не мой билет, - признается папаша. - Я отнял его у данного молодого человека силой и присвоил. Теперь я раскаялся и плачу штраф.

- За него? - бледнеют тетки, уже немного порозовевшие при виде рубля.

- Как Вам угодно, - уступает папаша.

Тетки отваливаются от Петра и начинают шепотом обсуждать недежурную ситуацию. Явно-не-Воланд держит рубль. Петр смотрит странно на странного пассажира. Обычные пассажиры постепенно включаются в обсуждение инцидента. А у Петра уже щиплет глаза: вот еще новости... не разреветься бы тут: слишком уж как-то это все - ну, не знаю, трогательно. Обидно, трогательно... как?