В тот же день Дыбенко отправил в Петроград последних царских родичей — великого князя Кирилла Владимировича с женой.
…В гатчинском дворце расположились матросы, солдаты, красногвардейцы. Слышны смех, шутки-прибаутки. Тон задавали матросы…
Все обрадовались, когда узнали, что из Петрограда приехал «кинематографщик».
Кто-то из матросов, задорно смеясь, вскрикивает:
— Сейчас нас будут снимать! Товарищ Сиверс, пусть казаки и ударники удирают, а мы будем преследовать их. А кто же будет за Керенского в женском платье? Жаль, что удрал, вот теперь бы как раз пригодился.
«Вчерашние хмурые, с суровыми, озабоченными и напряженными лицами герои Октябрьского переворота сегодня по-детски смеются, — вспоминает Дыбенко. — Если бы сейчас появился Керенский, они стали бы с любопытством его рассматривать; им просто захотелось бы его даже пощупать, попять, что это был за человек, который с первых дней Февральской революции был у власти и до последнего момента не хотел передать ее рабочим, крестьянам, солдатам и матросам…»
В это время приехал из Петрограда Антонов-Овсеенко. Он обнял Павла и громко сказал:
— На балтийских моряков можно положиться. Они действительно завоевали всеобщую славу.
А Павел Дыбенко еле на ногах держится, он смертельно устал.
Принесли несколько запоздалую радиограмму, подписанную Антоновым-Овсеенко и Бонч-Бруевичем. Дыбенко стал читать. Веки отяжелели, глаза сами закрывались. Строчки прыгали, терялись и снова появлялись словно из тумана… «Войска Керенского разбиты. Арестован весь штаб Керенского с генералом Красновым, Войтинским во главе… ищут Керенского с тем, чтобы передать в руки Военно-революционного комитета.
Авантюра Керенского может считаться ликвидирована. Революция торжествует.
Честь ареста штаба Керенского принадлежит матросу Дыбенко.
За главнокомандующего Антонов.
За начальника штаба Владимир Бонч-Бруевич».
Дыбенко, опустив голову на стол, уснул. Он не слышал, как из зала все удалились. На бумаге с золотым царским орлом Антонов-Овсеенко написал: «Тихо! Дыбенко спит!» Последним вышел и прикрепил бумагу к двери.
Когда Павел открыл глаза, увидел, что никого нет, только с дивана торчат сапоги. Это спал Сиверс…
Все волнения, тревоги улеглись. Мы победили. Казаки и «ударники» разоружены. Керенский удрал.
Отдыхаем, греемся у костра, курим, говорим о нашем любимом товарище Дыбенко. «Наградить бы его надо», — предложил кто-то.
Тут вскакивает матрос Трушин, помогавший Дыбенко вести нелегкие переговоры с казаками. Давайте, говорит, подарим ему белую лошадь, на которой Керенский собирался победителем въехать в Петроград. Мы ухватились за трушинскую придумку.
— Дело стоящее, — сказал я. — Вот ты, Трушин, и подведешь к Дыбенко эту белую лошадь. И речь произнесешь, мол, так и так, от всех нас за геройские заслуги. Ну и сам кое-что придумаешь, чай, голова дана тебе не только для бескозырки…
Не успел я договорить, глядим, черный «рено» подкатывает прямо к нам; дворцовый парадный подъезд мы запрудили плотно…
Из кабины вышел Антонов-Овсеенко с тремя товарищами. Мы с Трушиным к нему. Объяснили о матросском решении. Владимир Александрович понимающе улыбнулся. «Молодцы, — сказал, — присоединяюсь к вам». Попросили его до поры до времени Дыбенко ничего не говорить. Антонов поднял большой палец правой руки, что означало — тайну не выдам. Вскоре и товарищ Дыбенко появился. Он поздоровался с нами и отправился во дворец. А мы начали готовиться к торжественному вручению награды.
Трушин привел белую лошадь. Ох, доложу вам, до чего же она красива! Что и говорить, цари знали толк в лошадях. Да, забыл сказать, лошадь эту Керенский и впрямь взял с царской конюшни, больно понравилась ему… Он ведь царьком считал себя. До страсти любил все царское. Пытался было захватить царскую прогулочную яхту «Полярная звезда», да матросы опередили, увели из Кронштадта в Гельсингфорс, в Главную базу флота. На ней Центробалт разместился и флаг свой поднял.
А вот в царской кровати Керенский спал, но пришлось бежать сначала из Зимнего дворца, потом из гатчинского. Только об этом уж говорить не стали, дело прошлое…
Так вот о белой лошади…
Собрались матросы, солдаты, красногвардейцы. Любуемся. Красавица, да и только, что невеста на выданье. Глазищи преогромные, с грустинкой, на лбу коричневая звездочка; длинные, стройные ноги, чуть повыше копыт желтые полоски; уздечка, седло, укрепленное на красной попоне, все ремни украшены серебряными бляшками и мишурой, стремена позолочены; луки обшиты красным сукном и сверкают бисером. Резвая — не стоит на месте, а будто танцует.
Ждать нам пришлось довольно долго.
— Идут! — крикнул наконец дежуривший у входа матрос.
Парадные двери распахнулись, и появились Дыбенко, Антонов-Овсеенко, наши командиры — полковник Вальден, мичман Павлов, Сиверс и другие.
От волнения Трушин забыл все, о чем собирался сказать, весь съежился, робко промямлил:
— Возьмите эту белую лошадь, товарищ Дыбенко… От всех нас, — и показал рукой на собравшихся.
— Да на кой леший она мне, — тепло улыбается Дыбенко, а сам рассматривает красавицу. Видно, и ему понравилась. — Что я с ней делать буду? Катер на четырех ногах!
Тут и вмешался Антонов-Овсеенко:
— Награда по заслугам. Да и выезд тебе нужен. Ты ведь теперь не просто матрос — ты красный министр, член Советского правительства! Не ходить же тебе пешком через весь город из Адмиралтейства в Смольный на заседания Совета Народных Комиссаров. Уж, пожалуйста, прими, не обижай народ…
— Лошадь-то не простая, в ее жилах течет благородная кровь, — проговорил мичман Павлов…
— Да, очень уж симпатичная, — добавил Сиверс.
Все мы наперебой стали уговаривать Дыбенко.
А Трушин, видимо, совсем духом пал.
— Что мне с тобой делать? — сокрушенно произнес нарком, поглаживая белянку по лебединой шее.
Вдруг будто с неба свалился этакий статный молодец. Из-под маленькой фуражечки с лакированным козырьком выбивались черные вьющиеся локоны, лицо смуглое, глаза голубые. На молодце серый без воротника не то жакет, не то пиджак на меху, синяя косоворотка, шаровары, заправленные в короткие голенища заляпанных грязью сапог.
— Матрос! Отдай лошадь! — не просил, а требовал парень. — Тебе она ни к чему. У тебя есть корабль. А я без лошади человек пропащий!
Трушин подтянул руку к кобуре, зло проговорил:
— Спятил, цыган? Да знаешь ли ты, что это за лошадь и кому она предназначена?
— Не цыган я! Коня своего потерял в бою. Мой был не хуже! Отдай! На коленях умолять буду!
— Кто же ты?
— Вольтижер, цирковой наездник…
— Серж Буш, как вы оказались в Гатчине? — удивленно спросил Сиверс.
— О, вы меня знаете?
— Не раз видел в цирке.
Узнал наездника и мичман Павлов.
Буш, он же Сергей Бушуев, рассказал о своей беде. Когда войска Керенского — Краснова приближались к Петрограду, Буш оседлал своего Красавца (так звали его циркового копя) и поскакал в Смольный проситься на фронт. Буша-Бушуева включили в небольшой конный отряд. В схватке красновский казак зарубил его лошадь.
— Как мне теперь без коня? Подумайте только?! А для чего она матросу?
— Отдай, Трушин, лошадь боевому артисту, — посоветовал Дыбенко. — Я обойдусь.
Трушин посмотрел на командиров, перевел взгляд на Буша, сказал:
— Так и быть, бери, циркач, белую красавицу. Но при условии — всех балтийских матросов будешь бесплатно в цирк пускать.
Буш-Бушуев преобразился, повеселел, снял маленькую фуражечку, низко всем поклонился: «Спасибо. В цирк приходите», — легко прыгнул в седло. Лошадь, почуяв опытного наездника, радостно заржала и галопом помчалась по аллее дворцового парка…
Вот какая история произошла тогда в Гатчине. Есть у нее продолжение.