Вечером перед строем Драгунов объявил:

— Утром придет комиссия, на вопросы отвечайте бойко, не мямлите, не жалуйтесь, ничего не просите.

«Наступает день разбивки, — вспоминает Дыбенко в книге „Из недр царского флота к Великому Октябрю“, — является комиссия. Громовая команда:

— Встать! Смирно! Не шевелись!

Лейтенант в сопровождении кондукторов и врача обходит новобранцев и спрашивает, чем занимался до службы, грамотен или нет, где жил, был ли под судом, и если был, за что.

Дошла очередь и до меня. Отвечаю:

— Окончил четырехклассное городское училище, жил в Новоалександровске Ковенской губернии, в Риге, Либаве.

Председатель комиссии прерывает:

— Во второй Балтийский. По росту годился бы в гвардейский экипаж, но… — В документах у меня значилось! „Рижское полицейское управление… Политически неблагонадежен“».

«Хорошо, что еще новозыбковская полиция „хвост“ не прислала, — подумал Павел. — Теперь эта „неблагонадежность“ словно тень будет следовать за мной… А в гвардейцы? Невелика радость стоять на часах у царских покоев или на яхте „Полярная звезда“ сопровождать цареву семью на увеселительные прогулки по Балтийскому морю. Постараюсь с большей пользой и для себя, и для других отбыть положенный срок на флоте».

Дыбенко и Свистулева определили в Кронштадт, но в разные группы.

Через день более трехсот новобранцев по четыре в ряд под командованием унтер-офицеров пошагали к вокзалу. До Ораниенбаума ехали поездом, а через пролив по льду пешком. 16 января 1912 года прибыли в Кронштадт.

Казармы второго Балтийского флотского экипажа мало чем отличались от Крюковских. А вот полуротный Павлов понравился Дыбенко: незлобив, хотя строг, требователен, бранился в меру, да и не задерживался: побудет час-полтора, и уж нет его…

На третий день новобранцев переодели в морскую форму. Начались строевые занятия. Руководили «петухи» — армейские офицеры; носили они флотскую форму, а фуражки с красными околышами, за что и называли их петухами. Были они отличными строевиками.

Через два месяца усиленных занятий от темна и до темна новобранцы приобрели отличную выправку и осанку. Рослый Дыбенко находился на правом фланге, задавал тон строю, ему особенно доставалось.

Все приготовления завершились. 5 марта 1912 года подъем сыграли на час раньше обычного. От Кронштадта до Царского Села прошли походным маршем. В положении «смирно» долго стояли на широком поле против Екатерининского дворца, смотрели на ворота, ждали…

Появилась карета, в ней царь Николай II с наследником. Карета медленно продвигалась перед шеренгами моряков.

Начался торжественный парад. Под звуки сводного оркестра моряки чеканили шаг.

Закончился парад. На матросов уже никто не обращал внимания, и они отправились в Кронштадт.

Скоро стало известно, что царь остался доволен: отметил старания многих офицеров и унтер-офицеров, похвалил роту, в которой правофланговым шел Дыбенко, а мичмана Либгарда досрочно произвел в лейтенанты. «Не забыл» самодержец и «нижних чинов»: они получили «царское спасибо», по французской булке и пятидневный отдых.

Дыбенко и Свистулев обрадовались.

— Теперь можно и Кронштадт посмотреть, — сказал Дыбенко. — Два месяца живем, а кроме учебного плаца, нигде не были.

Договорились в увольнение проситься в первый же воскресный день.

Экипажи отдыхали. Начальники в эти дни подобрели. Матросов, в первую очередь старательных и прилежно относящихся к службе, увольняли в город. Унтер-офицеры долго наставляли, как следует вести себя: ходить там, где положено, по своей, «ситцевой» стороне, а не по «бархатной», офицерской; отдавать честь, в кабаках не усердствовать.

Старые матросы тоже напутствовали:

— Не попадайтесь на глаза начальству. Лучше всего, как завидите адмиральскую карету, удирайте от греха подальше, прячьтесь в первые же ворота.

Советы друзей и наставников унтер-офицеров пригодились.

Путешествие по острову начали с окраин. «Туда грозный Вирен редко заглядывает», — говорили «старики».

И вдруг как-то неожиданно из-за поворота улицы, что ведет к кладбищу, показалась рыжая лошадь, впряженная в коляску; «виреновский выезд» в Кронштадте знали мал и стар, а моряки и во сне видели.

— Вирен! — крикнул Свистулев. — Летим за ограду! — Оба мигом перемахнули через решетку и пригнулись к земле. Отсюда хорошо просматривалась безлюдная улица, по одну сторону которой ютились одно-двухэтажные домики, по Другую — церковь и кладбищенская ограда. Два других матроса, не успевшие скрыться, застыли в положении «смирно», ожидали на тротуаре приближающуюся коляску.

Коляска остановилась перед оторопевшими моряками. Вирен проворно спрыгнул, стал обходить вокруг, осматривать и обнюхивать смертельно перепуганных матросов.

Унизительная процедура осмотра завершилась. Адмирал уселся рядом с супругой, взял из ее рук вожжи. По булыжной мостовой зацокали подковы. Экипаж приближался. Павел Дыбенко и Павел Свистулев плотнее прижались к холодным плитам. Когда коляска удалилась, вышли из укрытия, перепрыгнули через ограду, отряхнулись, подошли к продолжавшим стоять матросам.

— Ну как? — спросил Дыбенко. — Сколько суток отвесил Вирен?

Один из пострадавших выругался, сплюнул в сторону скрывшейся адмиральской коляски.

— По неделе, — сказал он. — Устав, говорит, не знаете, бездельники.

— Испортил, кровопиец, увольнение, — вздохнул Свистулев.

Позади осталось пять дней свободы, как в шутку называли матросы дни отдыха, пожалованные царем.

Днем лейтенант фон Либгард построил роту и объявил об окончании службы в экипаже:

— Вы направляетесь на учебные корабли и в береговые части, там получите специальности и станете верой и правдой защищать отечество от внешних и внутренних врагов, — заключил лейтенант.

Дыбенко назначили на крейсер «Двина» (бывший «Память Азова»).

14 марта 1912 года после завтрака полуротный Павлов повел матросов к Средней Рогатке, где у стенки стояла «Двина». Шагали мимо Петровского парка с памятником Петру I, основателю русского морского флота, овеянного немеркнувшей славой в боях за отчизну, прославленного в дальних морских плаваниях… Вот она, «Двина».

Матросы поднялись по трапу на крейсер. Дыбенко окинул взглядом палубу — дубовый настил чистый, медные поручни ослепительно блестели, судовой колокол словно отлит из червонного золота, и кругом ни души. Уже через сутки Павел понял, какими усилиями достигается чистота на верхней палубе. С побудки до отбоя пронзительные трели боцманской дудки, даже ночью они звенели в ушах; часто во сне Павел вдруг ошалело вскакивал, больно ударялся головой о стальной подволок, снова ложился, но подвесная койка раскачивалась, скрипела, и уснуть уже не мог. Вскоре раздавались звуки горна, дудки и окрик:

— Встава-ай! Выноси койки! Быстро-о!

Так начинался корабельный день. Таким он будет и завтра и послезавтра… С побудки до отбоя люди в движении, словно заведенные механизмы. Устанавливая бешеный ритм, начальство рассчитывало, что у нижних чинов не останется времени для размышлений. «Им думать не велено».

За лоском и чистотой верхней палубы «Двина» оставалась плавучей тюрьмой под андреевским флагом. «Надо что-то делать, протестовать», — не раз твердил про себя Дыбенко. Присматривался к товарищам, искал единомышленников, но открыто заговорить не решался, знал: за каждым шагом следят шпики. «А ведь есть хорошие ребята, и наверняка не только среди матросов».

На «Двине» много сменных кондукторов, инструкторов, унтер-офицеров, они готовили специалистов для флота — рулевых, артиллеристов, гальванеров, электриков, связистов… Всюду на кораблях сложная техника: приборы, машины, механизмы…

Сменный Охота внешне не отличался от других унтер-офицеров, но на матросов он не кричал и не ругался. Уже в годах, с появившейся сединой на висках, морщинами под глазами. Занятия проводил интересно, на вопросы отвечал спокойно, обстоятельно. Объясняя действие какого-то механизма, приводил случаи «из жизни», особенно из недавней русско-японской войны, к которой, как заключил Дыбенко, Охота относился отрицательно, но подвигами русских матросов и солдат восхищался.