Платонов постучал в дверь, и Митя, повернувшись спиной, тоже стукнул раза два каблуком. Миша залился лаем за дверью, послышались торопливые шаги, и за мгновение до того, как дверь отворилась, Митя разразился ужасающим, пронзительным, визгливым хохотом.

- Что это такое? - изумилась Казимира, открывая дверь.

- Кло-ван хохочет! - объяснил Митя и тихонько засмеялся от удовольствия.

- Приехали?.. А кого это вы привели? - волнуясь, спрашивала тетя Люся, заглядывая в сени из комнаты, где виден был стол, накрытый парадной скатертью.

- Да вот тигр какой-то, ничего, он посидит с нами, пока его бабушка не вернется.

Митя пододвинул себе стул и сел, ничего не трогая, только деликатно уставясь и не отрывая глаз от колбасы.

Когда уже все сидели за столом и пили чай, Платонов на жадные вопросы потихоньку начал рассказывать о поездке, еще сам не зная, что ответить на вопрос, хорошо ли он съездил.

Больше всего спрашивала Казимира Войцеховна, она знала Наташу, даже преподавала когда-то ей гимнастику и теперь беспощадно гордилась этим своим преимуществом перед бедной тетей Люсей.

Митя доел свою порцию колбасы и, задумчиво глядя в потолок, ни к кому не обращаясь, проговорил с угрозой в голосе:

- Бабка бесится!

Казимира предложила проводить его до дому, но Митя сказал:

- Нет, я с этой теткой не пойду. Пойдем ты со мной.

Они с Платоновым прошлись до ящиков в сопровождении Миши. Бабки все еще не было, и они вернулись опять за стол, и Митя сказал, что в таком случае он может съесть еще колбасы.

- Но вы заметили, Николай Платонович, Наташа сохранила фигуру? озабоченно спросила Казимира, и, когда Платонов, подумав, подтвердил, что сохранила, она удовлетворенно сказала: - У нее была превосходная фигура и хорошие данные. Если бы она занималась со мной и дальше, я бы выработала из нее незаурядное явление в области художественной гимнастики.

- Но она очень рада была вас увидеть? Николай Платоныч? Очень рада? коротко спрашивала тетя Люся. - Ну, скажите, это же так важно... Она заплакала?

И Платонов, чувствуя, что уже рождается и начинает создаваться легенда, которая, наверное, украсит жизнь в этом доме двум старым женщинам, покладисто пошел навстречу:

- По правде говоря? Она плакала, да... Это было в кухне, около холодильника, у окна, из которого видна была вся Москва в огнях...

И тетя Люся просто расцветала, укрепляясь в своей жизненной воре в то, что доброта, верность и любовь всегда оказываются победителями в жизни.

- Она не говорила, что собирается приехать? - вся подтянувшись, строго спросила Казимира.

- Я сам еле отговорил ее ехать сейчас же, - устало улыбаясь, сказал Платонов. - Но она все равно приедет, обязательно, она очень хочет вас обеих повидать, я правду говорю.

- Ну вот теперь, наверно, бесится! - уверенно сказал Митя и зевнул. И действительно, в дверь тотчас же постучали, и это оказалась Митина бабушка, которая вернулась с работы и теперь бегала, обстукивая все соседские дома.

- Ну, какой сатаненок мальчишка, - говорила она, - на час одного оставить нельзя, то волчиные глаза увидит, то со двора прочь сбежит...

Митя, выворачиваясь винтом в ее руках, на прощанье крикнул, когда его уводили, Платонову:

- Я к тебе теперь часто приходить буду!

Казимира Войцеховна заметила, какой усталый и тревожный вид у Платонова, и прекратила сама и тете Люсе не позволила продолжать разговоры. На этот раз Платонов был ей благодарен. Он потихоньку разделся и лег прямо под раскрытым окном, спеша приготовиться к тому, что будет попозже ночью. По долгому опыту он знал, что будет обязательно.

Он лег, устроившись как можно поудобнее, поставил около себя воду, разложил лекарства, обыкновенные и самые аварийные, и так, заняв оборону, стал ждать приближения противника.

Прощаясь с ним на ночь, тетя Люся положила на стул, под ночную лампу, конверт. Немного погодя Платонову надоел его загадочный нераспечатанный вид, и он потихоньку вскрыл конверт и, сразу улыбнувшись от удовольствия, стал читать.

Писала Вика.

"Мы не хотим написать Вам, Николай Платонович, "уважаемый", потому что это пустая форма, а мы против всех пустых форм. Поэтому мы к Вам обращаемся так: дорогой Николай Платонович! Мы, трое, приходим к Вам каждый день и ждем Вашего возвращения, потому что пронесся слух, будто Вы уехали и не вернетесь. Мы знаем, что это неправда, - Вы бы с нами хоть попрощались, но все-таки на всех наших трех душах - неспокойно, и мы оставляем это письмишко, цель которого сообщить для Вашего сведения о том, что мы трое окончательно выбрали себе будущую жизненную профессию.

Твердо обдумав и проверив себя, мы скромно решили выбрать профессию номер ОДИН. Самую ВАЖНУЮ в мире профессию. ПЕРВУЮ полезную человеческую профессию, без которой люди не отучились бы даже бегать на четвереньках и кусать друг друга.

Итак, Вам уже ясно, что мы выбрали себе профессию учителей, первую в мире и необходимейшую для человечества.

Как-то один человек в разговоре сказал нам, что ведь это учителя готовят будущих руководителей земного шара, что это профессия переднего края. Что они готовят команды космических кораблей, которые уйдут на просторы вселенной. А эти команды должны формироваться из самых великолепных, передовых и свободных людей!..

Вы знаете, кто это сказал, но не знаете, какое сильное впечатление и сколько мыслей родили в нас эти Ваши слова.

УЧИТЕЛЬ - бедное, забитое, иногда гордое, но всегда несчастное, недокормленное существо! Сутулое, полуголодное, в очках и в страхе перед начальством. Или отупевший чиновник. Мы читали у Чехова о таких, сжимая кулаки от жалости и злости.

Недалеко ушел папа одной Вашей ученицы (понятно? - В.), который топает на нее ногами и кричит, что она хочет себя сгубить, если решит идти в педагогический! Он смотрит на это как на дурь, которая пройдет с возрастом. А мы не верим, что человек "отдает все силы на борьбу за освобождение всего угнетенного человечества", а сам груб и не любит, не сочувствует и не жалеет ни одного живого существа из тех, кто его окружает.

И мы себе рисуем такой разговор при приеме в будущий Всемирный Институт.

"С таким умом, талантом, с такой прекрасной внешностью, спортивными данными, с его музыкальностью и голосом просто жалко будет, если он не станет учителем!" - вот как будет разговаривать приемная комиссия когда-нибудь, в скором будущем.

А пока еще нет таких высоких требований, попробуем двинуться туда мы, трое!.."

Платонов перевернул лист, там он тоже был торопливо исписан. И чернила и бумага - все было его собственное, взятое второпях с его стола, и он себе живо представил, как Вика, отвернув рукав пальто, торопливо пишет, то под диктовку, то, затаенно улыбаясь, от самой себя, а Поша, следя за ее рукой, согласно кивает, и его лучший друг, по фамилии Финкельштейн, в младших классах прозванный Килькинштейном, а затем уже просто Килькиным, стесняясь своих любимых высоких слов, хмурится и советует лучше поставить кавычки.

Началась боль где-то в глубине груди, потом она заполнила всю комнату, налив ее черной болью, точно чернилами, кругом не стало ничего, кроме боли, только открытое окно чуть проступало в темноте, и он понимал, что за окном-то боли не было. Платонов сделал самое большое, какое был способен, усилие воли и представил себе опять, что медленно поднимается на своем вертолете над крышей, и увидел заворот реки и множество домиков, где жили Леша с Майкой, Митя с бабушкой, Вика и Поша, и среди этого множества такой маленький с высоты Платонов тужился и, сдавливая кулаки, прерывисто вздыхал от боли, лежа в своем уголке, и боль у него тоже должна быть маленькая по сравнению со всем поселком, окружающими лесами и медленно текущей рекой под Набережным бульваром... и тут все это исчезло, расплылось, он вложил всю силу в глубокий вдох и понял, что на следующий вдох у него уже не хватит сил, и он куда-то погружается, и ему надо ползти по трубе, а она все сужается, и, чтоб вздохнуть, нужно грудной клеткой разломить трубу, а дыхания нет. И вдруг оказалось, что это не труба, а темная кинобудка с железной дверью, и он услышал, что часы пробили один раз, - значит, половина первого, или час, или половина второго, даже двух часов еще не было, ночь едва началась, и он понял, что ему именно сегодня не доплыть, именно сегодня сил было мало, вернее, их вовсе не было, они давно кончились, а берег был неизмеримо далеко, и никогда не видел он таких слабых, совсем гаснущих огней на далеком берегу. И цепляясь за что-нибудь живое и путаясь, сознание вдруг подсунуло ему: ах, да, телеграммы... Афины... Акрополь, Парфенон... Афина Паллада Партенос... ступени эллинского мрамора, и Наташа, и еще телеграмма, Неаполь и Наташа... а что было дальше? И он уже не мог это вспомнить...