Так измена монарха рассеивала монархические иллюзии народа.

Дантон чувствовал себя возбужденным. Он снова и снова вспоминал вчерашний вечер. Марат оказался пророком! Но как, как могли проглядеть эти холуи? Повсюду гвардейцы, у каждой двери дворца – караулы, Лафайет вертится в королевских апартаментах днем и ночью… Чудес, как известно, не бывает. Вот и получается, что он, Жорж, был совершенно прав: все они изменники и предатели.

Ассамблея, собравшаяся в крайней спешке, срочно затребовала Департамент. Советники Департамента, сопровождаемые эскортом гвардейцев, направились в Собрание. В Тюильрийском саду их окружила толпа. Дантон обратил внимание на одного энергичного простолюдина, который поносил Лафайета и обвинял его в предательстве.

– Он должен ответить за бегство короля! – кричал неизвестный оратор. К немалому возмущению своих коллег, Дантон его тут же поддержал.

– Вы правы! – воскликнул он, обращаясь к толпе. – Ваши вожди – предатели и обманывают вас!

Тогда поднялась буря. Все устремились к трибуну. Отовсюду послышались возгласы:

– Да здравствует Дантон! Слава Дантону!..

Учредительное собрание было встревожено. Бегство Людовика XVI застало его врасплох. Все планы рушились. Растерянные законодатели срочно принимали «временные меры» с целью успокоить народ. В разгар прений прибыл запечатанный пакет на имя председателя Ассамблеи. В пакете оказался… манифест бежавшего короля!

Считая себя в полной безопасности, Людовик сбрасывал маску. Он показал истинную цену своим прежним прочувствованным речам. Тоном безусловного повелителя он отчитывал депутатов, которых называл «бунтовщиками», и заявлял, что вернется во Францию, «…когда наша святая церковь будет уважаться, а управление – покоиться на твердой основе…».

Законодатели проглотили пилюлю. Перед лицом возможного восстания они думали, только об одном: как бы закрепить свои позиции и не дать слишком большого простора натиску слева. Предчувствуя, что им еще вдоволь придется полебезить перед предавшим их монархом, вожаки Ассамблеи постарались вопреки всему сделать вид, что король покинул Париж «против своей воли», что он «похищен»… Этой идеей и было проникнуто официальное заявление, опубликованное в печати.

Вечером собрались якобинцы. Речь Робеспьера, в которой он обвинял власти и своих товарищей – депутатов, а также предостерегал народ от излишней доверчивости, была встречена с энтузиазмом. В клубе, правда, еще не было умеренных; но вот они появились – Ле Шапелье, Лафайет и весь «лепрозорий восемьдесят девятого года», как их ехидно величал Демулен. Жорж Дантон, казалось, только и ждал этого момента. Он как лев бросился на трибуну. Используя ситуацию, он решил на одном сконцентрировать все то, что Робеспьер говорил о многих. Вперив свой мрачный взор в Лафайета, он начал его распинать. Он припомнил «герою двух частей света» все его политическое прошлое с начала революции. Но главный огонь был сосредоточен на настоящем.

– Вы, мосье Лафайет, – сардонически изрекал Дантон, – вы, который еще так недавно грозились ответить головой за особу короля, платите ли вы нам свой долг? Вы клялись, что король не уедет. Выходит одно из двух: или вы предаете родину, или глупы настолько, что не можете отвечать за свои слова. В самом лучшем для вас случае вы обнаруживаете полную неспособность нами руководить… Желаете быть по-настоящему великим? Тогда уйдите, превратитесь в простого гражданина: Франция может стать свободной только без вас!..

Что мог ответить на эту филиппику струхнувший генерал? Он и без того был убит всем происшедшим. Корежась под пристальным взглядом Дантона, он пробормотал несколько фраз и покинул клуб.

И все же Дантону не удалось добить его ни этой речью, ни ей подобной, произнесенной на следующий день. За Лафайетом стояли слишком сильные люди. Барнав и Александр Ламет – с последним Жорж был в довольно близких отношениях – постарались выгородить прежнего маркиза и сгладить впечатление от слов Дантона.

Злые языки уверяли даже, что через несколько дней Дантон и Лафайет встретились в весьма интимной обстановке за чашкой шоколада…

Зачитывались адреса из разных концов Франции, в которых люди требовали официального низложения Людовика XVI. На следующий день волнение в столице продолжалось. Клуб кордельеров отпечатал и распространил афишу, призывавшую навсегда забыть имя короля, а Францию – провозгласить республикой. Республиканцами объявили себя журналисты Демулен и Бриссо, видный философ Кондорсе и многие другие лица, известные в Париже. Вслед за кордельерами орган Социального кружка – газета «Железные уста» писала:

«…Не нужно больше ни королей, ни диктаторов, ни императоров, ни протекторов, ни регентов! Наш враг – это наш повелитель!..»

Вожди демократии не разделяли этих настроений. Марат считал, что в связи со сложной внутренней обстановкой необходима военная диктатура, причем возможным кандидатом в диктаторы называл Дантона. Робеспьер нервничал и колебался. Его, как и Марата, пугали замыслы крупной буржуазии. Он опасался, что, если немедленно провозгласить республику, эта республика станет олигархией.

А Дантон? У Дантона были свои планы, которых он пока никому не высказывал. Но и он в эти дни не помышлял о республике.

Его величество слишком поторопился со своим манифестом: затея не удалась.

Беглецов остановили вечером 21 июня в городке Варенне, совсем неподалеку от цели их путешествия. Не Лафайет, не Байи и не активные граждане, одетые в гвардейские мундиры, проявили революционную бдительность. Простой человек, почтовый чиновник Друэ, узнал короля и забил тревогу; простой народ окрестных городишек и деревень, вооруженный чем попало, преградил путь монаршей карете, задержал предателей и заставил их повернуть обратно.

В Париже новость стала известна ровно через сутки. Трепещущая Ассамблея отправила для встречи задержанных трех комиссаров. В числе них был Барнав.

Антуан Барнав, считавшийся одним из самых видных лидеров Собрания, давно уже не был вожаком левых. Его либеральная окраска сильно потускнела. Он разочаровался в революции и готовился занять место, ставшее вакантным после смерти Мирабо.

Поездка в королевской карете, где он сидел рядом с обворожительной Марией Антуанеттой, задавшейся целью пленить молодого депутата, оказалась для Барнава роковой. Он принял окончательное решение и стал преданным советником трона.

Столица ожидала короля в напряженном молчании.

Что будет дальше?.. Этот вопрос в равной мере стоял и перед поникшим двором, и перед Учредительным собранием, и перед народом.

Дантон понял, что терять времени нельзя.

Двадцать третьего июня он снова выступает в Якобинском клубе и пытается сделать свою речь программной.

– Человек, называемый королем Франции, поклялся охранять конституцию и после этого бежал; я с удивлением слышу, что он еще не лишен короны!..

Начало было эффектным. Дальше оратор стал обыгрывать ту же альтернативу, которую недавно применял к Лафайету.

– Этот человек написал, что будет изыскивать средства для уничтожения конституции, – все вы слышали его манифест. Если он не откажется от своих слов, значит он преступник; в противном случае мы имеем дело со слабоумным. Перед лицом всего мира мы предпочтем признать последнее. Но человек, носивший королевский титул, не может оставаться королем с того момента, как его признали слабоумным, и нам, следовательно, необходим сейчас не регент, но опекунский совет!..

Мысль Дантона раскрывалась с убеждающей последовательностью. К чему же клонил он? Что из себя должен был представлять «опекунский совет»? Оратор отвергал возможность его составления из членов Ассамблеи. Речь шла о другом…

В июне 1791 года герцог Филипп Орлеанский возглавлял очень сильную партию, объединявшую либеральных буржуа, недовольных как Старым порядком, так и властью умеренных конституционалистов, Для этих политиков фигура слабовольного и щедрого принца, имевшего престиж самого близкого родственника традиционной династии и вместе с тем готового на все уступки собственникам новой формации, представлялась почти идеальной. С начала Вареннского кризиса они, естественно, зашевелились. Особенную энергию проявлял член Якобинского клуба писатель Шодерло де Лакло, известный обществу своим нашумевшим романом «Опасные связи». Лакло – это ни для кого не было тайной – состоял на жаловании у герцога Орлеанского. И вот подобный человек вдруг сближается с Дантоном. Характерно, что на заседании якобинцев 23 июня – заседании, на котором, кстати говоря, герцог Орлеанский присутствовал лично, – первым выступил Лакло, и именно он поставил вопрос, вызвавший речь Дантона. Был ли Дантон, в свою очередь, как считали многие, платным агентом принца-либерала? Это неизвестно. Да это и не столь существенно. В моральном облике Дантона новая сделка ничего бы не изменила. Существенно другое: орлеанизм был близок трибуну кордельеров, ибо орлеанизм отвечал всем его повадкам и стремлениям. Для него герцог Филипп был в тысячу раз ближе, чем Лафайет, в особенности еще и потому, что герцог был смертельным врагом Лафайета.