- Ох, дорогушечка, - прошипела вдруг мать Иоанна, - не думай, что тебе так легко удастся прогнать меня из этого миленького тельца.

Ксендз Сурин совершенно растерялся.

- Мать Иоанна, мать Иоанна, - беспомощно повторял он.

- Я - не мать Иоанна, - взвизгнула страшная женщина. - Не узнаешь меня? Это я, твой брат, Исаакарон! Я Валаам! Я Асмодей! О, не думай, старикашка, что мы испугаемся твоей свяченой воды, твоей латинской болтовни! Мы ловкие бесы, с нами не шути, как возьмем чью-то душеньку под свою опеку, уж не выпустим ее так легко. А в придачу еще и тебя сцапаем, старый, гадкий поп!

Отец Сурин овладел собой. Он осенил крестным знамением себя, потом скрючившуюся монахиню, которая вся напряглась, будто готовясь к прыжку.

- Apage, Satanas! [Изыди, сатана! (лат.)] - воскликнул он.

Мать Иоанна от Ангелов при этом возгласе пошатнулась, словно ее толкнуло что-то изнутри, и оперлась о стену рукой с длинными, растопырившимися, как ястребиные когти, пальцами. И тут же затряслась в ужасающем хохоте, громком, зловещем и бесстыдном. Отец Сурин, осмелев, сделал шаг вперед и еще раз перекрестил несчастную.

- Apage, apage, Валаам, apage, Исаакарон! - воскликнул он.

Мать Иоанна продолжала раскатисто хохотать, опираясь ладонью о белую стену. Отец Сурин заметил, что под платьем монахини что-то задвигалось. Он машинально все крестил и крестил ее, а она, словно с трудом высвободив из-под длинной юбки свою ногу, вдруг быстро вскинула ее вверх и грубым монашеским башмаком ударила с размаху отца Сурина в колено.

От неожиданного толчка ксендз пошатнулся, а мать Иоанна в этот миг, все еще хохоча, проскользнула у него под рукой, семенящими мышиными шажками подбежала к двери и, громко ею хлопнув, скрылась.

Отец Сурин поглядел ей вслед, потом перевел взгляд на стену. В том месте, где монахиня опиралась рукой, на белой стене виднелся черный, будто выжженный, отпечаток пяти когтей ястребиной лапы.

6

На другой день поутру сестра Малгожата, оставив присматривать за калиткой послушницу, племянницу настоятельницы, побежала к своей подруге, пани Юзефе. Сестра Малгожата была примерной монахиней, но этот один-единственный грешок она частенько себе разрешала: вопреки монастырскому уставу, вопреки строгому запрету настоятельницы, время от времени заглядывала к пани Юзефе посплетничать о делах местечка. Этим нарушалось безмерное однообразие монастырской жизни - и, быть может, именно поэтому сестра Малгожата не искала других развлечений, ей не являлись видения, она не участвовала в бесчинствах прочих сестер, после которых тем приходилось всенародно каяться; она одна во всей обители ни на миг не поддалась нечистому.

- Меня бесы не трогают, - смеясь, сказала она Володковичу, который сразу принялся допрашивать ее на этот предмет. - Такая уж, видно, у меня душа неприступная и тело незаманчивое.

- О нет, нет! - закричал Володкович, увиваясь вокруг нее. Глаза у него разгорелись, будто у кота на сало; любопытствуя узнать про монастырские делишки, он даже забыл о беседе, которую вел с новоприбывшими придворными королевича Якуба.

В корчме сидело несколько этих важных панов; Одрын и Винцентий Володкович так и прилипли к ним с самого утра - попивали в их компании мед да водку. Казюк, двигаясь нехотя, словно еще не проснулся, прислуживал им в большой горнице. Пани Юзя со своей, неизменной улыбкой сидела за стойкой, увешанная монистами, как восточный идол.

- Сестра Акручи, сестра Акручи, - сказала она, отворяя дверцу, заходи, пожалуйста, ко мне.

Сестра Малгожата быстро скользнула за стойку, будто спасаясь от Володковича.

- Здесь мне удобней, - сказала она с веселой усмешкой, - я привыкла сидеть за решеткой.

Володкович, вытащив из-за пазухи красный платок, обтирал мокрые усы и с неистовым любопытством таращился на сестру Малгожату. Один из придворных тоже подошел к стойке и поклонился сестре.

- Безмерно рад видеть особу из знаменитого монастыря, - молвил он. Надеюсь, вы, сестра, расскажете нам что-нибудь интересное.

- О, да что я могу рассказать? - смущенно засмеялась сестра. - Это вы бы могли, вы из большого света приехали, из Варшавы.

- Кабы не ваши сестрички да не ваш монастырь, - сказал придворный, звали его пан Хжонщевский, - мы бы и не приехали. Его высочество королевич только ради вас сюда явился и завтра будет в костеле.

Сестра погрустнела.

- О, конечно, - огорченно прошептала она, - но ведь это такая беда!

И она умоляюще взглянула на пана Хжонщевского. Ей не хотелось, чтобы он задавал вопросы.

На помощь пришла пани Юзефа. Чтобы отчасти переменить тему, она спросила:

- А как там наш новенький ксендз?

Увы, здесь, вблизи монастыря, любой разговор переходил все на тот же предмет, от этого наваждения нельзя было избавиться. Сестра Малгожата все же немного повеселела.

- Вчера провела я ксендза в его покои, после беседы с матерью настоятельницей он был бледный, как мертвец, еле шел. Нет, он для нашего монастыря слабоват. То ли дело ксендз Лактанциуш, ксендз Игнаций... Те-то - львы! - засмеялась сестра, блеснув глазами. - А этот! Конечно, она показала ему обычный свой фокус с закопченной ручкой!

- Значит, мать Иоанна обманывает? - спросил Володкович.

- Да нет, какой тут обман? Разве не дьявол велит ей каждый день закоптить восковой свечкой дверную ручку в трапезной? Самое настоящее бесовское дело... Нет, нет, в нашем монастыре доподлинно орудуют бесы! Вы ничего такого не думайте!

Хжонщевский посмотрел на Володковича, как бы ища одобрения в глазах маленького шляхтича, но тот не обращал внимания на разодетого придворного и, уставясь на сестру Малгожату осовелыми глазками, постукивал грязным пальцем по стойке и бессмысленно повторял:

- Нечего обманывать, нечего обманывать, все должно быть настоящее. Иначе я не согласен.

Хжонщевский тоже был пьян, он потянул Володковича за лацкан кунтуша, и они вернулись к компании. Стаканы с медом стояли наполовину выпитые, немало меду было разлито, господа придворные уже изрядно налакались. Хжонщевский и Володкович опять принялись пить мед большими глотками. Хжонщевский гневно спросил:

- Чего мы сюда приехали? Лучше бы на отпущение грехов в Сохачев, канатоходцев бы повидали да у цыганок поворожили! Верно, пан Пионтковский? - обратился он к другому придворному. - А на этих здешних монашек да на их пляски мне смотреть неохота, ну их!

- Вот кабы бесы с них платья снимали, - вставил пан Пионтковский, переводя пьяные глаза с одного собутыльника на другого.

- А они иногда сбрасывают одежу и по саду бегают, - доверительно сообщил Володкович пану Пионтковскому. - Мне здешний истопник сказывал, что пока Гарнеца не сожгли, они бегали по саду нагишом и вопили; "Гарнец! Гарнец!"

- Досада, да и только! - заявил пан Хжонщевский.

- Это тот самый Гарнец? - спросил пан Пионтковский, внимательно глядя на пана Хжонщевского.

- Тот самый, - отвечал придворный, предпочитавший Людыни Сохачев, королева этого пса невзлюбила, чересчур много лаял.

Володкович насторожился.

- А при чем тут ее величество королева? - спросил он.

- Больно ты, друг, любопытный.

- Скоро состаришься, - важно добавил истопник.

- А кто ты, собственно, такой? - обратился к Володковичу Хжонщевский, уже вполне отрезвев. - И чего здесь крутишься?

Володкович принял смиренный вид, съежился, как собачонка.

- Милостивый пан, - заскулил он, - милостивый пан, я, значит, шляхтич из здешнего края, усадебка у меня под Смоленском, глядеть не на что. Земля неурожайная, говорят, проклятая она, родить не хочет...

- Так чего ж ты, приятель, за хозяйством своим не смотришь? - сказал пан Пионтковский. - У нас, вокруг Сохачева, тоже один песок, да если руки приложишь, так пшеница - ого! От хозяйского глаза конь добреет, пшеница зреет.

Володкович причитал:

- Что я могу поделать? Есть у меня братец, вот он хозяйство любит. Все трудится, трудится. С утра до вечера, от зари до зари. А у меня такая уж натура - мне бы только на отпущение грехов ходить. Иной шляхтич сеймики предпочитает, иной - суды, иной - поездки, а я - где отпущение грехов, там и я. Во как! - И он дурашливо рассмеялся, вылупив маленькие глазки. Мокрые от меда усы свисали у него из-под приплюснутого носа, напоминая усы какого-то зверька.