- Ну, скажи хоть слово, матушка, - все только головой киваешь, а толку от этого никакого. Как полагаешь, верно я говорю или нет?

- Верно-то верно, - прошептала старушка. - Разве может быть что-нибудь неверное в том, что говорит ксендз провинциал? Но мне сдается, что лучшее оружие, каким господь бог наделил нас против дьявола, это молитва.

- Ну и что? А я разве не говорю, что молитва? - с горячностью возразил провинциал. - Молитва, конечно же, молитва, так я и говорю.

- Говоришь так, - молвила старушка, - да сам не очень-то знаешь, что такое молитва, - заключила она самым невозмутимым тоном.

Провинциал опешил. Он вскочил с места, но тут же спохватился, упал к ногам пани Сыруц и, целуя ее колено, горько разрыдался.

- О бесценная моя матушка! - вскричал он. - Сам Иисус глаголет твоими устами, прямо в сердце уязвила ты меня, дражайшая! Да ведь я и правда не знаю и сказать не умею, что такое молитва. Молюсь - вот и все!

- Молюсь - вот и все, - повторил ксендз Сурин у окна, глядящего в осеннюю ночь, и вдруг вспомнил, где находится. - Дурные у меня сны, сказал он себе. - Бог меня испытует... А я-то знаю ли, что такое молитва?

На коленях переполз он в угол и оттуда стал снова смотреть на ночной мрак, на звезды и на сатану в небе.

- Пани Сыруц, - сказал он, - святая женщина, но и отец провинциал молодчина! Как он мне наказывал чинить сатане допрос, пусть, мол, все выскажет, выболтает, пусть все выложит. А что может сказать отец лжи, отец тьмы. Все, что изречет сатана, - ложь, ложь. Все зло копится от лжи, прибавил отец Сурин, сидя на корточках, - одна ложь родит другую, и оттого мир сей похож на поле, усеянное воронами да грачами. Нет правды на свете.

И мир показался ему таким печальным, мрачным - всюду смерть. И когда он теперь взглянул в окно, даже звезды исчезли, а черное тело ночи стало прямо осязаемым, словно какое-то вымя сатанинское свисало через окно и лезло в комнату. Он перекрестился.

Подползши к мешку с сеном, от которого пахло, как от покосов, ксендз хотел было лечь, но убоялся, что запах этот навеет ему слишком много воспоминаний. И он лег на голом полу, поджал ноги и закрыл лицо руками. Никогда еще не чувствовал он так остро, так осязаемо, присутствие злого, жестокого, чудовищного. Никогда еще так сильно не страшился мира и того, что предстояло ему в этом мире свершить. Никогда еще так сильно не чувствовал истину слов, которые однажды, в детстве, сказал матери, когда она спросила, хочет ли он быть священником:

- Хочу, но боюсь.

Однако мало-помалу на него снизошел покой вместе с влажной ночной прохладой. Черные призраки отдалились, и спокойный, тихий сон принес отдохновение. А запах сена все же доносился из мешка и припоминались ему сельские труды и ощущение стекающих по спине капель пота. И снова возвышенный и нежный образ матери принес ему во сне душевный мир перед великим предприятием и грозящей ему великой опасностью.

3

Тем временем Казюк, шумно ступая, спустился по лестнице и, погасив свечку, вернулся по знакомому до мелочей переходу в гостевую горницу. Оглядев всех, кто там был, он с блуждающей, еле заметной усмешкой присел к столу, за которым сидели хозяева и гости. Пани Юзефа усмехнулась ему в ответ и спросила:

- Ну что, Казюк, проводил бедненького?

Казюк утвердительно кивнул.

- Он лег спать.

- А водку все же выпил, - сказал Володкович, стукнув черным крючковатым пальцем по столу. - Не такой уж, видно, он воздержный.

Истопник засмеялся.

Володкович, изрядно навеселе, подтолкнул ксендзова парубка, который, чавкая, жевал огромные куски колбасы.

- Ну-ка, скажи ты, - вскричал он, - ты их все время видишь там, в их монастыре, воздержные они или нет?

- Воздержные, воздержные, - давясь колбасой, произнес возница, - только гроша за душой у них нет.

- Бедные?

- Ну нет! Есть там одна женщина, вдова, пани Сыруц, так она им то денег даст, то подсвинка...

- И что? Лопают сало? Лопают?

- А что поделаешь? Другой еды у них нет...

Володкович бурно захохотал и обнял пани Юзю, та со страху подскочила, но, видя, что пьяный шляхтич ничего дурного не делает, осталась на месте и даже налила еще по стаканчику.

- Ну, а наши людыньские сестрички, - спросил он, - тоже едят свиное мясо?

- Зачем им свиное мясо? - сказала пани Юзя. - У них есть другие удовольствия...

И она плотоядно захихикала.

Пан Янко, сидевший рядом, хлопнул жену по спине.

- Что ты тут болтаешь, да еще на ночь глядя.

- Все это знают, - возразила толстуха.

- А что мне с того, что все знают! Не болтай, и все. Еще, упаси бог, в недобрый час помянешь...

Тут истопник басовито вставил:

- Я из пани хозяйки мигом беса выгоню. Клин клином вышибают.

Пани Юзя засмеялась, потом лицо ее стало серьезным.

- Нельзя так говорить, пан Одрын. Тут страшные дела творятся.

Володкович придвинулся к пани Юзе и, тараща глаза, сказал:

- Не будь я Винцентий, скажи нам, пани Юзефа, скажи нам всю правду, что там делается в этом монастыре. Как там бесы куролесят? Ух, так мае любопытно, что до завтра, право, не дотерплю... - И крепко потер руками, чуть искры из них не посыпались.

- Завтра экзорцизмов не будет, - степенно ответила пани Юзя.

- О, жаль! А послезавтра?

- И послезавтра не будет - монахини наши на исповедь идут.

- На исповедь? Дьявол у них внутри сидит, а они на исповедь ходят?

- Дьявол дьяволом, а бог богом, - изрек Одрын, даже Казюк поднял задумчивое лицо и внимательно на него посмотрел. Одрын слегка смутился под этим взглядом.

- Не болтайте такое попусту, - добавил пан Янко.

- Как попусту, дорогой пан хозяин, как попусту? - трясся от смеха Володкович. - Да ведь это для моего поучения пани должна мне рассказать все - какие они, эти монашки, да как все это получилось. Правда ли, что ксендз Гарнец был колдун? И как там вышло с этим чудаком? Ну, что же вы все молчите?

Действительно, в эту минуту пани Юзя отошла к стойке и словно бы чем-то там занялась, а остальные опустили головы над столом и даже не смотрели на Володковича. Тот окинул компанию быстрым взглядом своих маленьких, круглых глазок и вдруг захихикал - все вздрогнули.

- Ах боже, да вы, знать, правду скорбите по покойном ксендзе!

- Скорбеть не скорбим, - глубоким басом молвил Казюк, - а все равно жаль человека, даже самого дурного.

- А какой он был? - спросил Володкович.

- Святым-то не был, - серьезно сказал Янко.

- А мясо шипело, как у кабана, - с отвращением сказал Одрын.

- Как это можно вот так жечь человека? - вдруг неожиданно для всех сказал парубок ксендза.

- Ешь, ешь, - ответил ему на это Володкович.

- Ешь, ешь, - мягко повторил Казюк.

Парубок с приязнью взглянул на Казюка и умолк. Вскоре и есть перестал.

- И как же его сожгли? - спрашивал неугомонный Володкович. - Взяли, потащили да и сожгли? А облачение-то с него сняли?

- Облачение на огне сгорает, и человек остается голый, - деловито пояснил Одрын.

- Суд был... епископский, - сказал хозяин.

- Те-те! - удивлялся Володкович. - Епископы приезжали? Да? И осудили его? Ну, значит, ясно, что он был чернокнижник, раз епископы осудили. Право слово! Уж я-то верю в нашу святую католическую церковь... - И он вдруг разразился бессмысленным смехом. Сивуха заметно на него подействовала.

Пани Юзя перекрестилась широко, почти по-православному.

- Упаси нас, боже, - прошептала она, - упаси от дурного слова.

Хозяин, не расположенный шутить, подвинулся к Володковичу и начал тихо ему втолковывать:

- Говорю тебе, приятель, замолчи! Здесь теперь не до шуток! Один только новый приходский ксендз, тот еще ничего, знай, молится и больше ни на что внимания не обращает, а все прочие здешние люди - это истинная кара божья. Только и делают, что друг за другом шпионят да ксендзам в монастырь доносят...