Дай ручку, внучек! Юзик, юзик, дедушка не может быстро, дедушка устал. У дедушки ноги старенькие. Давай посидим. Ты же хороший мальчик. Сядь, юзенька, сядь, дорогой. Я сказал сядь! Я стенке сказал или кому я сказал?! Дедуля что сказал?.. Что надо дедуле сказать?.. А, бандит, чтоб ты был здоров, арестант. Если бы у меня было такое детство! Ну-ну. Наша мама всегда стирала, а мы всегда ходили грязные... И какой гвалт... Пятеро хотят писать, один хочет селедку. Какие книжки, какие тетрадки?.. Я еще получил очень удачное образование, я чинил примуса. Ты слышишь, юзик, головки, пистоны, насосы, я знаю, главное – это керосин, чтоб он горел... Моя вся жена пропахла керосином. Нас нельзя было позвать в гости: они от нас имели аромат... Собаки падали в обморок. Ты не знаешь, что такое примус. Вся Одесса качала по утрам и вечерам, и ревела, и взрывалась.

Я тоже был отчаянным, я имел троих, и они выросли. Старший стал военным, утонул в керченском проливе в первые дни войны. Младший окончил политехнический, уехал в Новосибирск, твоя тетя закончила консерваторию, сидит в Москве... Все разъехались, все ищут счастья. Только мы остались на месте... Ты знаешь, юзик, я так смотрю и думаю, что я такого сделал особенного?.. Так я тебе скажу, что. Ничего... Все вложил в детей. Стакан молока – дети. Кусочек яблока – дети. Ложка сахара – дети. Твой папа был слабый мальчик, ему нужны были витамины. А твоей тете нужен был приличный инструмент – она в консерватории. Так всю жизнь. Вы маленькие мы переживаем, что вы болеете, вы старше мы переживаем, что вы плохо кушаете. Потом вы устраиваете нам попадание в институт – мы ночи не спим. Потом вы женитесь – с нами такое творится, моим врагам!

Что надо сказать дяде? Ну!.. Здра... Ну!.. Здра... Ох, я ему напомню, так он всю жизнь будет помнить. Ну!.. Здра... Такой буц здоровый, 4 года скоро.

Отдай девочке мячик. Отдай, солнышко. Ухаживай за ними. Все равно они отдают нам больше, если они хорошие. Все равно они отдают нам все, если они золотые. Твоя бабушка была и ударник, и застрельщик, и я знаю кто?.. А дети на ней, весь дом на ней. Я ей говорю, Соня, перестань... Перестань. Дети все устроены, мы на пенсии. Перестань, Соня, поспи до восьми. Поедем к детям. Дети за нами будут ухаживать.

И мы сели на колеса и поехали в Новосибирск, где твой папа кандидат, а мама аспирант. Все математики, все в очках, а кто будет варить обед... И я вижу, моя Соня стирает, а я выкручиваю. Она моет полы, я стою в очередях.

Кое-как поставили этих кандидатов на ноги. Поехали к дочке. Уже Москва, уже скрипачка, уже все удобства. И что я вижу?.. Соня стирает, я выкручиваю. Соня варит, я стою в очередях. Поставили на ноги скрипачей, сняли у них с шеи детей, вернулись домой. Дома отдохнем. Летом у моря. Мы на пенсии. Дети съедутся, будут ухаживать. Дети съехались... Что я вижу, юзик?.. Соня стирает, я выкручиваю. Соня варит, я тяну с базара кошелки – лошади оборачиваются. Дети должны отдохнуть. У детей один только месяц. Так мы не пойдем на море. Я не помню, когда я был на пляже. Лет 10 назад. Случайно. Не важно. Мы отпляжили свое.

Что нам надо, юзик?.. Чтобы у детей наших было немножко больше счастья, чем у нас. Чтоб ты уже попал в институт и удачно женился: Есть такие жены – моим врагам, ты знаешь. И чтоб у тебя были хорошие дети, и чтоб они попали в институт, и удачно женились, и чтобы у них были свои дети, тоже хорошие и тоже способные. А мы будем ездить и не будем говорить о болячках. Потому что у кого их нет, и еще не хватает об этом говорить. И будем смотреть на наших внуков, и радоваться, и потихоньку уходить... А все это называется просто – хорошая старость.

Правда, юзик?.. Ты же все понимаешь. Ну, давай ручку дедушке, золотко. Мы уже идем. Бабушка нас ждет. Дай ручку. Чтоб ты не знал, что я видел... Чтоб ты был здоров! Юзик, дедушка не может быстро, не забывай.

Мне нужно мое черное море, мои льдины, мой север и мой город Москва, мои люди, мои клубы, красота моих башен, моих башен двенадцатиэтажных, моих многих людей, моих толп. И бриллианты проспекта Калинина, и перламутр влажного невского, и горячий изумруд Дерибасовской. Я пропаду без этого. Я хочу, чтобы люди мои жили и жили, чтоб души их были так же полны, как головы, интересной работой, и жизнью нашей, и музыкой, и зеленью, и морской водой, и дождями весенними, и трепетом к женщине, и любовью к детям ее.

Я хочу ходить по родине. Я хочу, чтобы меня все знали. И разговаривать долго и доверчиво. И не марать глаз неискренностью, рук не портить дрожью.

Я хочу ходить по родине, знать все языки ее, чтоб любить всех ее женщин, стоящих и сидящих у русских печей, у котлов и мангалов...

Я зароюсь в песок южной кушки немножко. Я прогреюсь. Я накалюсь. И, раскаленный, бегом побегу на север. И – в снег под Архангельском. Ночью в тайге. И пусть плавится подо мной, растекается весной мой снег. И когда я совсем замерзну и когда я окоченею, я бегом побегу на восток в долину туманов, в долину горячего пара, ключей горячих, пахучих и упаду. И, окоченевший, на ключах полежу, и согреюсь, и посмотрю нерест лосося, и кеты, и крабов поем любимых, и рыбы много увижу, которая течет ртутью; мои ребята в зюйдвестках ловят, вылавливают, рубят ее ножами... И, наевшись рыбы и отогревшись, бегом побегу через всю родину на запад. Через Урал, по соляным местам. По волге. Задержусь в челнах на стройке, где интереснее всего.

Я стар. Я толст. Я гипотоник и ипохондрик, но, если б мне пришлось однажды, ушел бы я в армию или в челны. Там или там мне интереснее всего. Или лететь в три «маха», или в лодке на севере подо льдом, или в челнах под молодым начальством. Не знаю, как вы, а я для него все сделаю. В челнах есть такие.

Боюсь, когда будет готово и с лязгом пойдет конвейер, станет обычно, станет однообразно, станет то, что было. И начальники будут старыми, а я говорил, что люблю молодым подчиняться.

Челны, челны и – на запад. Мой запад. Доступный мне запад. Запад моего паспорта. Который дает мне право на неограниченное передвижение в среде, ограниченной моими пограничниками. Получилось чуть-чуть ехидно, это уж мой несносный характер. Люблю приправить патетику специями. Итак, мой запад. Это Прибалтика. Географически и человечески. Ближе к Европе. Кафе у них. Сливки сбитые. Буквы латинские, что поражает и утихомиривает. И совершенно неясный и непонятный эстонский язык. И красивые мужчины, похожие на мужчин, выведенных искусственно. С крупными руками, что так нравится женщинам и нравится нам, мужчинам помельче. Там уж я раскушу варьете. Почти ночное. Со столиками и программой. Там уж я посижу, как иностранец с переводчиком, в темноте, в полупустом баре. Это тоже запад – полупустой бар. И ночью пойду глядеть средневековье. Ригу и Таллин. И католиков, и их высокие-высокие соборы со скамьями и органом, где музыка льется на спину и хочется верить, что не умрешь, что царство небесное не отменили, а что-то будет. Потому что нельзя же так просто – упал и перестал. И все остается людям, и что-то остается детям. Это понятно. А хочется для себя. Хочется произрасти в чем-то или перейти во что-то и посмотреть, что будет. Об этом тоже можно думать среди чистых деревьев, и домиков, и молока, и пахучего масла. А когда мне наскучит тишина и вежливость, я рухну в Москву. Я ринусь в толпу еще тихий и вежливый. И здесь мне покажут. Меня здесь заставят быстро двигаться и брать не торгуясь и не торгуясь отдавать. Потому что столько желающих, что желаний значительно меньше. И от грохота машин не услышишь пианино в доме напротив и дом не увидишь от дыма, когда они дружным газом уходят под зеленый, и постовые зеленеют в газу на подъеме. Машины и люди. Тысячи и миллионы. Чем можем, отравляем среду обитания. Выхлопом и перегаром. Недоверием и дымом электростанций. А жить хочется здесь, где людей много. В этой давке и для сердца найдешь и для беседы. Студента-математика-международника-астрофизика с толстым портфелем. Или художника с бородой и загадочным взглядом. Без денег, но с принципами. Или без принципов, но с продуктами.