Но, к Холюшиному двору подойдя, замолк.

На базу, за воротами, слышался тонкий голосок хозяина:

- Ишь взгалчилися! Какие пашаничные! Зобайте, чего дают! А то вон чилята сидят, они враз наведут решку!

- Халамей Максимыч! Халамей Максимыч! - прокричал Митька.

Тот услышал, к воротам подошел.

- Кто это?

- Да я, Митька!

Холюша Митьку не очень привечал, но побаивался. Без электрика не обойдешься.

- А-а, Митрий... Всходи на крылец, счас отворю.

Несмотря на дневное время, окна в Холюшином доме были затворены, лишь одно, возле крыльца, подслеповато щурилось темным оком.

Загремел засов, и показался на свет божий Холюша.

- Здорово живешь, - поприветствовал его Митька. - По делу я к тебе, Халамей Максимыч... Счас докурю.

- Докуривай.

Вроде бы часто, чуть не каждый день, встречал Митька Холюшу. Встречать-то встречал, да уж толком не глядел. На кой черт он нужен. А вот сейчас...

Лицо Холюши было каким-то зольным от седой щетины, которою тот соскребал раз в неделю. Телогрейка и ватник затерханы до лоска.

- Проходи, проходи... - И хозяин, войдя в чулан, отворил дверь и первый ступил в единственную из всего дома жилую комнату - кухню. Митька шагнул за ним.

- Ты чего в теми, ощупкой живешь? - спросил Митька.

- Я привычный, - сказал Холюша. - Ну, счас отворю...

Он вышел и с улицы распахнул окно. Лишь одно, от речки. Стало посветлее.

И сейчас, и раньше, при матери, жил Холюша лишь здесь, на кухне. А кухня была, каких нынче не увидишь. Большую часть ее занимала русская печь, которую Холюша топил лишь по весне, выводя на ней гусят. Он умел это делать. По полторы сотни выводил. В остальное холодное время для обогрева служил пригрубок. Он стоял посреди комнаты. Жестяная черная труба коленом отходила от пригрубка и пропадала в печи. Старинная деревянная кровать с валяной шерстяной полстью и ватным лоскутным одеялом. Полати... Настоящие полати, каких теперь и в кино не увидишь, настелены были от печи до стены. А вдоль стенок тянулись широкие старинные лавки, темные от времени.

Вернувшись, Холюша пригласил гостя:

- На стулку садись.

Митька на лавки взглянул, засмеялся:

- А этих чертей нету?

- Нету, рано еще, - успокоил его Холюша.

Когда-то, по весне, зашел Митька к Холюше, и чуть было родимчик его не хватил. В полутьме комнаты вдруг увидел он, что со всех сторон, из-под лавок, с шипом тянутся к нему белые змеи. То были гусыни. Штук двадцать сидело их на яйцах, здесь же, в доме, под лавками.

- Как живешь-можешь, Халамей Максимыч? - с подходом начал Митька разговор.

- Какая наша жизня, - пожаловался Холюша.- Еле чикиляю. Оровое место, потрогал он поясницу,- нудит и нудит. На попово гумно сбираюся. Пора.

- Не беднись. Ты еще здоровее меня. Такое хозяйство содержишь. Цельный колхоз. Прешь и не кряхтишь.

- Приходится, Митрий... Кто же за меня делать будет? Чужие люди не придут.

- А ты б прижаливал себя. Помене всего держал.

- Да как же... Так уж... - развел руками Холюша.

Митька вдруг рассмеялся.

- Чего дыбишься?

- Мы с тобой, Халамей Максимыч, одной породы.

- Эт какой?

- Алкоголики.

- Эт почему?

- Я на водке помешанный,- объяснил Митька, - а ты на скотине. А? Как? - и победно рассмеялся.

- Нас властя призывают... - оправдался Холюша. - Разводитя... Кормитя города...

- Тебя и не призывали. Воспрещали, а ты свое лепил.

И вправду. Были крутые, лихие для хуторян времена, когда и землю отбирали, и не давали травинки косить, то запрещали, другое ограничивали.

Но при любых обстоятельствах никогда никто не сумел низвести Холюшу. Может, потому и терпели его, что всегда и во все времена первым платил он все налоги, страховки, сборы, обложения; по любым поставкам - мясо, молоко ли, яйцо, шерсть - первым на хуторе отчитывался. Облигации выкупал враз и наличными.

Холюша законы уважал, и не то что побаивался, а старался быть с ними в ладу.

- А как же,- не сдавался Холюша. - Призывают властя. Надысь в конторе говорили, новая положения вышла. Там все прописано, про землю и про скотину. Водитя, мол, сколь смогете. Ты не слыхал?

- Да вроде слыхал,- ответил Митька. - Закурю я, Халамей Максимыч. А то у тебя дух какой-то, курями воняет.

- Четыре куренка задристали,- объяснил Холюша,- я их под печь посадил, пускай греются.

- Головы б им посек - и вся недолга...

- Головы отвернуть всякий смогет, а ты вот подыми их. Почему вот у меня все водится, а? Ничего не дохнет?

- Почему водится... Хозяин ты хороший, вот и водится. Гусят умеешь выводить не хуже гусыни...

- Матеря это, матеря меня научила. А колготы сколько, Митрий. Печь топи и топи. Яйца перекладай да перевертывай. Полазишь по этой печи, ни дня ни ночи не знаешь. Господи... А люди завидуют. А с индюками сколь я беды принимаю... Уж такие квелые... Ты-то их тоже держал?

- Все подохли,- сказал Митька.

- А я из полтора сот четырех всего упустил,- горделиво сказал Холюша. Люди вот завидуют, говорят, в руку пошли. А сколь я беды с ними принял, ум замрачился. За всем доглядать надо. За всякой животиной. Вон дох нападает. На коз да овечек, у кого - на курей. Лечить надо, не лениться. Телят понесет, белоголовник оттапливаю и пою. Коз да овечек - крушиной. Всякая трава пользительная. Сбирать надо, не лениться. Тогда и дох не нападет.

- Конечно, Халамей Максимыч, ты из хозяев хозяин. Всю жизнь на этом деле.

А Холюша вдруг вспомнил свою беду и пожаловался:

- Ты не слыхал, Митрий, не передавали?.. Ныне ночью опять ко мне приезжали, ночные гостечки, провались они в тартарары.

И он пересказал все, что было, и что думал, и чего опасался.

Просидев положенное, Митька просьбу свою выложил, о деньгах. В ответ пришлось выслушать долгие жалобы на великие расходы и, конечно, на Кольку Калмыкова, который полсотни взял, а потом отдавать не хотел. Этот Колька Калмыков, дед Николай, лет пять уже на кладбище лежал.

Но в конце концов Холюша согласился:

- Ты поди покури. А я счас тут...

Митька с готовностью поднялся и вышел на крыльцо. Усмехнувшись, подумал, что неплохо бы подглядеть, где прячет свои деньги Холюша. Люди разное говорили. И что носит он их на шее, на гайтане. И что в гармошку прячет. Дескать, вся гармошка, полные мехи деньгами набиты. Всякое говорили.