Где-то в доме тихо закрылась дверь. Так закрывает двери сиделка, выходя из комнаты смертельно больного пациента.

На одну ужасную секунду мне показалось, что я слышу чьи-то шаги на лестнице. Спотыкаясь, я выбежал в холл. Там никого не было. Никого, кроме меня и мучающих меня воспоминаний.

Я вернулся в библиотеку. На столике лежала фотография Джейн в саду перед домом. Я еще раз взял ее в руки и присмотрелся, морща брови. В ней также было что-то неладное, но я никак не мог понять, что же именно. Джейн улыбалась мне, как обычно; дом за ее спиной выглядел совершенно нормально, если не считать бледного отражения в стекле. Но что-то все же изменилось, что-то было не так. Мне казалось, что Джейн не стоит на лужайке, что кто-то поддерживает ее сзади, так, как на ужасных полицейских фотографиях, представляющих жертв убийства. С фотографией в руке я подошел к окну и выглянул в сад.

Фотография, похоже, делалась во второй половине дня, поскольку солнце висело низко над горизонтом и на земле лежали удлиненные тени. Тень Джейн доходила до середины тропинки, поэтому, хоть она и стояла какими-то десятью футами дальше, за лавровой живой изгородью, скрывавшей ее ноги, я мог точно определить, где во время съемки стояла моя жена.

Я переворачивал фотографию и так и сяк, сравнивая ее с расположением сада. Постепенно меня охватило такое отчаяние, что я был готов биться головой о стекло. Ведь это же было НЕВОЗМОЖНО!!! Это было совершенно и абсолютно НЕВОЗМОЖНО!!! Однако я держал в руках доказательство обратного: эту иронически усмехающуюся фотографию. Это было невозможно, однако и неоспоримо.

На фотографии Джейн стояла в единственном месте сада, где не мог бы стоять ни один человек: на креплении садовых качелей.

Я стремглав вылетел из дома и понесся по аллее между рядами сотрясаемых ветром тисов. Я добежал до главного грейнитхедского шоссе, а потом свернул на северо-восток, к торговому центру, где начинались деревенские постройки. Отрезок пути туда-обратно был порядочным, мили три, но я обычно ходил пешком, поскольку только так я мог хоть немного размяться. А сейчас я желал еще промокнуть и промерзнуть, чтобы увериться, что еще не свихнулся и что дождь и ветер вокруг меня истинны, а не порождения моего бреда. Откуда-то справа донесся собачий лай, упорный и действующий на нервы, как визг непослушного ребенка. Потом неожиданный порыв ветра подхватил сухие листья, так что они завертелись перед моими глазами. В такие ночи с домов слетают крыши, ломаются телевизионные антенны и на дороги падают деревья. В такие ночи тонут корабли и гибнут моряки. Дождь и ветер. Жители Грейнитхед называют их „дьявольскими ночами“.

Я бежал мимо домов моих соседей. Скромный домик с двускатной крышей, принадлежащий миссис Хараден. Живописная беспорядочная усадьба Бедфордов со множеством балконов и обнесенных оградой клумб. Суровая готическая вилла под номером семь, где жил Джордж Мартин. В домах было светло и тепло, мигали экраны телевизоров, люди ужинали; и каждое окно в эту холодную дождливую ночь было как воспоминание о счастливом прошлом.

Я чувствовал себя одиноким и очень перепуганным, а когда приблизился к шоссе, то меня охватило предчувствие, что кто-то за мной идет. Мне пришлось собрать всю свою храбрость, чтобы оглянуться. Но… слышны ли чьи-то шаги? Не затаил ли кто-то дыхание? Не покатился ли камень, задетый чьей-то нетерпеливой ногой?

Я долго брел под дождем и ветром по главной дороге, ведущей к торговому центру Грейнитхед. Мимо меня проехало несколько автомобилей, но ни один из них не задержался, чтобы подвезти меня, и я тоже не пытался их задерживать. Не считая этого, дорога была пуста, только перед домом Уолша трое молодых людей в непромокаемых куртках снимали с изгороди вывороченное из земли поваленное дерево. Один из них заметил:

— Как хорошо, что мы не выплыли сегодня вечером.

А я как раз припомнил песенку, любопытную песенку из „Старого Салема“:

Еще через минуту я увидел огни фонарей на автостоянке у лавки и красную светящуюся надпись: „Открыто с 8 утра до 11 вечера“. Витрина вся запотела, но внутри можно было различить яркие цвета современной действительности и нескольких покупателей. Я открыл дверь, вошел и вытер ноги о половичок.

— Как плавалось, мистер Трентон? — вскричал Чарли Манци из-за стойки. Чарли был веселым толстяком с большой копной черных курчавых волос, способным, однако, на самое злобное ехидство.

Я поспешно стряхнул воду с плаща, дрожа, как промокший пес.

— Я как раз всерьез задумался, не стоит ли сменить автомобиль на каноэ из бересты, — заявил я. — Здесь ведь самое дождливое место на всем Божьем свете.

— Вы так думаете? — бросил Чарли, нарезая салями, — на Гавайях, на горе Байлеале, кажется, выпадает четыреста шестьдесят дюймов осадков в год. Что в десять раз больше, чем здесь. Так что не жалуйтесь.

Я забыл, что хобби Чарльза — рекорды. Метеорологические рекорды, бейсбольные, рекорды высоты, скорости и тучности, рекорды в поедании дыни, стоя на голове. Жители холма Квакеров знали, что в присутствии Чарли Манци никогда нельзя называть что бы то ни было наилучшим или наихудшим в мире Чарли всегда мог доказать, что это не так. Самая низкая температура, зафиксированная на североамериканском континенте составляет минус 81 градус по Фаренгейту, и было это в местности Сноу на Юкконе в 1947 году, так что не пытайтесь убедить Чарли, будто нынешняя ночь — „наверно, самая холодная ночь в истории Америки“.

Для хозяина чрезвычайно многопрофильной лавки Чарли был дружелюбен, болтлив и любил пошутить с клиентами. По существу, веселые перебранки с Чарли главным образом и привлекали клиентов в его грейнитхедский магазинчик — если не считать той мелочи, что для многих из них это была ближайшая лавка в округе. Некоторые клиенты отправляясь за покупками, заранее подготовив, что скажут Чарли, надеясь, что одержат над ним верх. Но редко кто побеждал его. Чарли прошел трудную школу издевательств еще давно, когда был толстым и неуклюжим ребенком.

Несчастное детство и одинокая юность Чарли еще больше усугубили его личную трагедию. Судьба улыбнулась ему, и Чарли в тридцать один год встретил и женился на красивой, трудолюбивой учительнице из Биверли. Через два года ожиданий, несмотря на какие-то гинекологические осложнения, жена Чарли родила ему сына, Нийла. Но тут же врач предупредил их, что следующая беременность может убить миссис Манци, поэтому Нийл должен оставаться их единственным ребенком.

Они оба так обожествляли сына, что в Грейнитхед даже начали сплетничать — дескать, „если они так будут развращать парня, то совершенно его испортят“, резюмировал эти сплетни старый Томас Эссекс. И надо же было случиться, что одним дождливым днем на салемской Бридж-стрит Нийла, едущего на новехоньком мотоцикле, подарке родителей на восемнадцатилетие, занесло, и он врезался головой в борт проезжавшего грузовика. Он умер через пятнадцать минут.

Созданный каторжным трудом рай Чарли рассыпался на куски. Жена бросила его, то ли потому, что не могла видеть, как он страшно горюет по сыну, то ли потому, что не могла дать ему других детей. Так что у него не осталось ничего, кроме лавки, клиентов и воспоминаний.

Мы с Чарли часто разговаривали о том, что с нами случилось. Иногда, заметив, что я особенно подавлен, он приглашал меня в маленькую подсобку, обвешанную заказами клиентов и японскими порнографическими календарями, наливал мне стакан виски и рассказывал, что он чувствовал, узнав, что Нийла больше нет. Он советовал мне, как с этим справиться, как смириться и научиться жить заново. „Не давай себя уговорить, что не следует переживать. Это неправда. Не давай себя уговорить, что легче забыть о том, кто уже умер, чем о том, кто бросил, — и это неправда“. Мне припомнились эти его слова, когда, промокший и замерзший, я стоял в его лавке в ту бурную мартовскую ночь.