Вторая демонстрация сознания показана в момент, когда герой слышит жалобы муравьиного короля о том, что лошади топчут его маленьких подданных, и он тут же поворачивает своего коня на другую тропу. Это значимо, потому что указывает на его высокую степень настроенности на тело. Будучи верхом, высоко в седле, многие ли люди услышат голосок муравья – так далеко внизу, такой тоненький? Ведь голова так далека от тела! Герой отличается высокой чувствительностью и проницательностью. Это означает, что он в чрезвычайной степени настроен на самые тонкие сигналы симпатической нервной системы. Муравей олицетворяет способность самости к построению и перестройке структур контейнирования, образности и чувств, лежащих далеко за пределами эго-сознания. Здесь герой демонстрирует, что он сохраняет связь с этой частью своей природы, что он будет активно защищать ее и что не будет подавлять или игнорировать ее. Он показывает качество телесного сознания. Он способен сохранять контакт с соматическим бессознательным. Риск игнорирования муравьев – в том, чтобы дойти до крайности и не быть способным восстановиться, физически или эмоционально. Без связи с этим инстинктивным фактором человек легко впадает в определенную инфляцию эго, в которой считает себя бессмертным и богоподобным, не подверженным физическим ограничениям. Это искушение – слишком сильно проталкиваться, слишком быстро и слишком далеко идти без отдыха, отмахнуться от сигналов тела и души, говорящих вам о том, что вы уже достаточно сделали, что нуждаетесь в отдыхе, что должны взять отпуск. Попрание этих соматических и психологических сигналов – столь легко дающееся тем, кто сидит высоко на коне и полон бодрости и эгоистических амбиций – фактически приводит к постоянному упадку. Доведя себя до крайнего состояния, вы уже не можете оправиться, а физическая и психическая усталость становятся хроническими. Это разрушает возможность дальнейшей индивидуации, потому что энергия и средства восстановления более недоступны. Иммунная система выработана и не может уже больше перегруппироваться.
Впрочем, из трех сознательных актов третий, без сомнения, наиболее важный. Герой слышит беседу пары взрослых воронов, жалующихся на своих отпрысков, и видит, как они выбрасывают своих едва оперившихся птенцов из гнезда. Затем он слышит, как молодые кричат: «Какие же мы беспомощные! Мы должны двигаться сами, но летать мы еще не умеем! Что нам остается делать – только лежать здесь, умирая от голода?»[102] И вот, что удивительно, он спешивается, вытаскивает меч из ножен и убивает своего коня. А затем кормит воронят мясом заколотого животного. Как можно понять эту необычайную жертву? Похоже, она непропорциональна. Во имя связи с оперяющимся духом герой приносит в жертву важную часть своей инстинктивной жизни. При встрече с рыбами он сохраняет контакт со своим бессознательным либидо и может связываться с ним спонтанно и творчески. Выручая муравьев, он в контакте со своим соматическим бессознательным, способностью Самости строить и восстанавливать базовые структуры образов и чувств и способности к контейнированию. Теперь же он приносит жертву во имя достижения контакта с духовной стороной себя, и это самая большая и самая драматичная жертва. Не заметив птиц, он рисковал бы связью с духовным миром, которая ему понадобится для завершения миссии индивидуации и для формирования полного и далеко идущего coniunctio с архетипическим бессознательным. Прохождение пути полной индивидуации требует большой жертвы, только так можно достичь цели и стать наиболее полным из возможных для нас выражением Самости. Эта жертва означает радикальный разрыв с идентификацией с прошлым. Конь в этой сказке – эмблема прошлой идентичности и зависимости от родителя-короля, а также олицетворяет резервуар свободной инстинктивной энергии, которую герой получил из своего прошлого, чтобы начать путешествие к индивидуации. Это было важно в начале пути, но сейчас нужно использовать его для других целей. Эта инстинктивная энергия должна быть направлена на вскармливание зарождающегося духа. Герой закладывает ее в основание связи с возникающей духовной установкой. Эти пташки молоды, и для питания им необходимо много энергии. Они не получили поддержки от своих нетерпеливых и жадных родителей, от традиционной духовной установки, жаждущей все прибрать к рукам. Герой нашей сказки, похоже, понимает, что следование по пути в этом путешествии требует его целиком и всей его энергии. Как говорил Иисус, кто оглянется назад, не достоин царствия. Он призывал людей к радикально новому духу. В наши дни это означает взятие на себя риска разрыва с унаследованными традициями и сокровищами для того, чтобы создать новое духовное будущее для себя и для человеческих существ как целого. Этого не достичь половинчатыми средствами, по чуть-чуть здесь и там. Это требует большой жертвы во имя нового символа.[103]
Предельные испытания
Третья часть сказки начинается предложением: «Пришлось теперь парню идти пешком; прошел он немало долгих путей, пока попал наконец в столицу. И были там на улицах шум и суета».[104] Инкубационный и подготовительный периоды в жизни героя закончились, и он доказал, что может сохранять сознательное отношение ко всем измерениям бессознательного, начиная от соматического (муравьи) и психического (рыбы) до духовного (вороны). Он вновь вовлечен в коловорот общинной мирской жизни, здесь ему будут брошены новые вызовы, и он встретится с новыми возможностями для индивидуации. Этим его прежние достижения подвергнутся проверке.
Въезжая в шумный город, он слышит крики и возгласы на улицах. Глашатай скачет по улицам и объявляет, что королевская дочь готова к замужеству и что выйдет она замуж за того, кто выполнит задание короля. Он узнает также, что многие уже пытали свои силы, потерпели неудачу и что смерть ждет того, кто не справится с задачей. Невзирая на это, увидев принцессу, он настолько сражен ее красотой, что рискует и просит у короля шанс завоевать ее руку. Каков будет результат отказа от этого крайнего риска потери жизни? Вновь – обыденность, похожесть, отсутствие желания и отличий, сниженные амбиции и, в конце концов, – стагнация и отсутствие роста. Но риск велик, как в самом начале сказки. На этом уровне жизнь висит на волоске.
Если первая часть путешествия героя вся была о сепарации и о сохранении сознания, то вторая половина начинается с темы возможного conuinctio, брака. В этой точке путешествия герой мощно вовлекается в фазу conuinctio индивидуационного процесса, целью которого является соединение противоположностей, сознания и бессознательного. Отныне темой станет Эрос. Это большой шаг вперед после открытия бессознательного, распознания его языка и сохранения с ним контакта. Первая инициация в гнозис привела к мощной фазе separatio, в которой прошлая идентичность была растворена и отброшена, а обретены новые потенциалы индивидуального сознания. Зеркало очистилось. Началась фаза, имеющая отношение к интеграции сознания и бессознательного и к формированию новой структуры идентичности, которую, следуя за Юнгом, я называл в первой главе «трансцендентной функцией». Твердое установление этой новой структуры как сознательной идентичности личности – вот предельная цель индивидуации. Такие истории, как «Белая змея», могут рассказать нам кое-что о природе полноценной индивидуации. Они устанавливают цель, на которую мы ориентируемся, даже если часто по-прежнему не соответствуем ей.
Когда герой въезжает в этот город, он оказывается на новой и незнакомой территории. Это царство, где в отличие от предыдущего (царства его детства и юности) позволено обычным людям ухаживать за дочерью короля и проходить испытание, наградой за победу в котором является ее рука и приданое. Если рассмотреть это психологически, то здесь речь идет о возможности полной индивидуации. Останься он в первом царстве, то самое большее, на что он мог надеяться, – это стать главным среди слуг короля. В этом новом царстве он может сам достичь королевского ранга. Это уже совсем другой план, и именно поэтому он столь рискован. В прошлом раскладе можно было добраться до высокой планки, все равно навсегда оставшись на вторичных позициях; здесь же возможно стать королем. В этом новом пространстве вероятно полностью обручиться с энергиями того, что Юнг называл Самостью. Конечно, риск велик. Сама жизнь на кону. Психологически это риск такой сильной инфляции, в которой эго исчезает (умирает), а торжествует безумие.[105] Именно это находит Юнг у Ницше, идентифицировавшегося с Самостью в образе Заратустры.[106] Частично во избежание этой катастрофы, но также и для того, чтобы показать, на что он годен, герою предлагаются три задания, в каждом из которых можно легко потерпеть неудачу и умереть. Если он будет успешен, то выиграет корону славы и достигнет брака с архетипической анимой, достигнет coniunctio, символизирующее стабильное образование трансцендентной функции в психике. Такова предельная цель индивидуации. Задания определят, действительно ли наш герой способен стать полностью индивидуированным, жениться на принцессе (аниме) и, стало быть, фактически стать королем (в алхимии эта фаза была известна как solificatio[107]).[108]
102
Zipes. The Complete Fairy Tales of the Brothers Grimm. P. 69.
103
Юнг приводит интересное и важное различие между даром и жертвоприношением в связи с размышлениями о жертве в Мессе: «Таким образом, когда я отдаю что-либо «мое», это нечто само по себе уже является символом, т. е. чем-то многозначным и многоплановым; однако из-за неосознанности символического характера отдаваемой вещи она привязывается к моему Я, потому что представляет собой часть моей личности. Вот почему с каждым даром оказывается связано какое-то личное притязание (Anspruch), высказываемое либо в открытую, либо sotto voce [подголоском]. Хотим мы того или нет, это всегда «do ut des» [даю, чтобы ты дал]. Вот почему с даром всегда сопряжен какой-то личный замысел, ибо само по себе простое дарение никоим образом не является жертвой. Ею оно становится лишь тогда, когда мы приносим в жертву, отказываемся от связанного с дарением замысла «do ut des». Если мы хотим, чтобы отдаваемое нами было жертвой, оно должно отдаваться так, как если бы (тоуничтожалось. (Параллелью здесь служит полное уничтожение жертвенного дара, который сжигается или бросается в воду, т. е. в пропасть и т. д.) Лишь в этом случае появляется возможность устранить эгоистическое притязание». – Jung C.G. Transformation Symbolism in the Mass (1954) // CW. Vol.11. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1969. Par. 390. – Рус. пер.: Юнг К.Г. Ответ Иову. М.: Канон, 1995. С. 299–300.
Таково и жертвоприношение нашего героя. Когда он убивает своего коня, это не дар; это жертва в пользу оперившихся воронят. Подобный акт мотивируется центром власти за пределами сознательного эго, управляемого арифметикой прибылей и потерь. Это иррациональное деяние, крайний поступок вне рациональной калькуляции. Чем же мотивируется подобное жертвоприношение? И вновь Юнг:
«Человек должен знать, что отдает или дарит он самого себя и что с даром его всегда сопряжены соответствующие личные притязания, которые тем сильнее, чем меньше человек о них знает. Лишь осознание этого факта может послужить гарантией того, что дарение окажется также и подлинным жертвоприношением. Ведь когда я знаю и допускаю, что отдаю самого себя, «выкладываюсь» и не хочу получить за это никакой компенсации, это и означает, что я принес в жертву свое эгоистическое притязание, т. е. частицу своего Я. Поэтому любое дарение с отказом от каких бы то ни было притязаний, т. е. дарение во всех отношениях afondsperdu [безвозвратное] есть самопожертвование. Обычное дарение, которое никак не компенсируется, воспринимается как утрата. Но жертва и должна быть как бы утратой, дабы гарантировать уверенность в том, что эгоистическое притязание в ней уже отсутствует. Поэтому, как уже было сказано, дар должен дариться таким образом, как если бы он уничтожался. Поскольку же дар представляет меня самого, то я должен уничтожать в нем самого себя, т. е. дарить с полной самоотдачей и безвозвратно». – Jung C.G. Transformation Symbolism in the Mass // CW. Vll. Par. 390. – Рус. пер.: Юнг К.Г. Ответ Иову. М.: Канон, 1995. С. 300–301.
Жертвующий здесь является также и жертвоприношением. Самость принимает решение поверх головы эго, а эго, здесь вновь поставленное на роль слуги, однако теперь уже не слуги внешнего авторитета, а на службу требования изнутри, является жервователем.
Подобно Будде, Иисусу и Св. Франциску – этим великим примерам индивидуации – герой отказывается от своего наследия и полностью отдается оперяющемуся духу, растущему в нем и требующему его полного внимания и энергии. И отныне и далее ему приходится идти на своих двоих. Так что этот выдающийся акт жертвоприношения освобождает его от последнего клочка зависимости и привязанности к прошлому и ввергает его полностью открытому, свободному и неизвестному будущему. Его зеркало очистилось ото всех прошлых отождествлений.
104
Zipes. The Complete Fairy Tales of the Brothers Grimm. P. 69. – Рус. пер.: Братья Гримм. Указ. соч. С. 106.
105
«Определенно можно говорить о психопатологии индивидуации, что Юнг четко делает (CW. 9i, par. 290). Обычными опасностями во время индивидуации являются инфляция (гипомания), с одной стороны, и депрессия – с другой. Также небезызвестны и шизофренические срывы» (Samuels A., Hotter В., and Plaut F. A Critical Dictionary of Jungian Analysis. London: Routledge & Kegan Paul, 1986. P. 78. – Рус. пер.: Сэмюэлз Э., Шортер Б., Плот Ф. Критический словарь аналитической психологии К.Г. Юнга. М.: ЭСИ, 1994. С. 62–63. См. также: Jacoby Mario. Individuation and Narcissism. London and New York: Routledge, 1990).
106
См. обширные комментарии Юнга к фигурам Ницше и Заратурстры: Jung C.G. Nietzsche's Zarathustra (1934–1939), edjames L. Jarrett. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1988.
107
Jung C.G. Mysterium Coniunctionis (1955–1956) // CW. Vol.14. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1963. Par. 439
108
Уподобление солнцу (лат.).