Человек, пожелавший в 1941 г. познакомиться с улицами оккупированной Варшавы, наткнулся бы западнее старого города на стену. Кирпичная, трехметровой высоты, оплетенная колючей проволокой, она проходила по середине мостовой.

За этой стеной находилось гетто. Пятьсот тысяч человек — все «неарийское» население польской столицы и десятки тысяч семей из провинции — были загнаны на территорию в 307 гектаров и не смели покидать ее под страхом смерти. Кара грозила и «арийцам», решившимся проникнуть в гетто без разрешения немецких властей. Пешие и моторизованные патрули польской полиции, немецкой жандармерии и СС ловили людей, пытавшихся пробраться за стену, и пристреливали их на месте или, зверски избив, забирали с собой.

Варшавское гетто было целым городом, большим городом, похожим и в то же время жутко не похожим на другие города мира. Здесь было самоуправление во главе с «юденратом» (еврейским советом), была и еврейская полиция — «служба порядка» — в форменных фуражках, с желтыми повязками на рукавах и с резиновыми дубинками в руках. В гетто работали театры: «Фемина», «Новый камерный театр», «Одеон» — на польском языке, «Новый Азазель», «Эльдорадо», «Мелоди-палас» — на еврейском; были открыты рестораны, кафе, играли оркестры; издавалась «Газета жидовска» — орган юденрата на польском языке.

На грязных улицах гетто, переполненных людьми, царили толкотня, шум, перебранка. Кричали нищие и торговцы, спешили рабочие и служащие, дельцы и люди неопределенных занятий, прохаживались крикливо одетые щеголи, многие были в застегнутых наглухо плащах и пальто, скрывавших отсутствие на теле белья. На тротуарах не хватало места, и пешеходы заполняли мостовые, мешая движению конных повозок, «рикш», детских колясочек (ставших распространенным видом грузового транспорта) и «еврейского трамвая» — конки, которая с улиц Варшавы исчезла несколько десятилетий назад. Тротуары были завалены горами отбросов и нечистот, так как канализация вышла из строя, а телег и тачек для вывоза мусора не хватало.

Наблюдателя со стороны более всего поразил бы внешний вид большинства прохожих: «лицо стало походить на череп скелета — от нужды, плохого питания, вследствие недостатка витаминов, воздуха и движения, от чрезмерных забот, беспокойства, дум о предстоящих бедах, страданиях и болезнях. Резко очерченные глазные впадины, желтый цвет лица, обвислая кожа, ужасающая худоба и болезненность. И к тому же этот испуганный, беспокойный и в то же время мутный, апатичный и безучастный взгляд, как у затравленного зверя…»

В отрезанное от всего мира гетто немецкие власти запретили ввозить продовольствие сверх установленной нормы — в среднем два кило хлеба, тяжелого, как глина, с изрядной примесью целлюлозы и картофельной шелухи, и четверть кило сахара на человека в месяц. За эти крохи надо было платить втридорога, и специальное немецкое ведомство «трансферштелле» ежемесячно вывозило из Варшавского гетто разного рода вещи на миллионы злотых. В гетто не хватало топлива, в квартирах царила страшная скученность: на комнату в среднем приходилось 13 человек, а на квадратный километр — 110 800, втрое больше, чем в остальной Варшаве. Обитатели гетто забывали, как выглядят зеленые деревья, трава и цветы. Лишь кое-где внутри дворов они сорвали часть каменного покрытия и посеяли овощи.

Люди завшивели, тиф летом 1941 г. был отмечен в 300 из 1400 домов. В больницах тифозные лежали по двое-трое на одной постели. «Те, для кого не находится места на койке, — отмечает посетивший гетто очевидец, — лежат на полу в комнатах и в коридорах. Отсутствие достаточного количества необходимых лекарств делает невозможным действенный уход за больными. Кроме того, для больных не хватает продовольствия. Им дают только суп и чай». Нередко больному приходилось лежать ночь рядом с мертвецом.

В домах, где был обнаружен тиф, власти запирали всех жильцов на две недели. Сокрытие от немецких властей случая заболевания тифом грозило еврейским врачам смертью. Запрещали даже вносить в дом продовольствие, а домашнюю утварь и белье уничтожали. Обитателей этого и соседних домов гнали, кроме того, на санитарную обработку. Размах эпидемии требовал, чтобы санитарную обработку проходили 16 000 человек в день, но санпропускники справлялись лишь с 2000, причем в 40 случаях из 100 слишком слабые препараты не убивали насекомых. Пригнанных на санобработку, в том числе стариков, детей и даже лежачих больных, заставляли раздеваться и одеваться в холодных помещениях, а то и прямо на улице, и по 15–20 часов ожидать выдачи одежды, как правило, превращавшейся после обработки в лохмотья. После такой «бани» многие заболевали, а иные и умирали. От процедуры санобработки можно было освободиться за взятку, чиновники же юденрата попросту шантажировали жильцов тех или иных домов, требуя выкупа под угрозой наложения карантина.

Не только тиф, но и дизентерия, туберкулез, воспаление легких, грипп, нарушение обмена веществ, всевозможные кишечные и желудочные заболевания и все прочие недомогания, связанные с недостатком пищи, воздуха, одежды и топлива, и просто голод косили население гетто. В середине 1941 г. хоронили по 150 человек ежедневно. 3а полтора года «естественной смертью» умерло в этом неестественном городе 80 000 человек. «На стенах почти каждого дома вывешены извещения о смерти, — пишет Рожицкий. — Повсюду похороны и характерный для дезинфицируемых зданий резкий запах карболки».

Тяжелый смрад с кладбища заставлял прохожих в жаркие дни зажимать носы. Трупы свозили на конных повозках, ручных тележках, велосипедах, сносили на носилках. Похоронные бюро закрепляли свой транспорт за теми домами, откуда «товар» поступал регулярно. Бедняки, не имевшие средств на похороны, выбрасывали умерших в чужие дворы или прямо на тротуары.

Тяжелее всех пришлось беженцам — тем 150 000 человек, которых пригнали в Варшаву из западных районов Польши. Без имущества, которое можно было бы продать, без связей и знакомств, позволяющих найти заработок, без хлеба, топлива, одежды, мыла они влачили ужасающее существование в домах с загаженными лестницами, по нескольку семей в одной грязной комнате, с черными простынями на постелях, вместе с трупами, которые держали неделями на кроватях, чтобы получать хлеб по карточкам умерших. Так они лежали днями напролет без движения, изнуренные, целыми семьями на постелях, равнодушные ко всему, кроме мысли о кусочке хлеба, не имея ни сил, ни желания даже привстать. В газетах писали о случаях людоедства.

Немногим лучше жилось варшавской еврейской бедноте, численность которой в гетто также достигала 150 000. К середине 1941 г. 120–130 тысяч человек существовали только за счет раздачи бесплатного «джойнтоновского» супа. («Джойнт» — международная организация помощи евреям, пользующаяся в основном денежными средствами американской буржуазии еврейского происхождения. Гитлеровцы разрешали деятельность «Джойнта» в гетто, так как забирали себе 80 % поступавшей валюты.) Позже и этот источник иссяк.

Особенно тяжелое впечатление производили дети — опухшие от голода, с незаживающими из-за отсутствия витаминов язвами, со старческими лицами. Без белья, без обуви, одетые в мешки и лохмотья, похожие на обтянутые кожей и подпоясанные веревками скелетики, они кричали, плакали, стонали на улицах, пытались вырывать у прохожих хлеб, чтобы тут же съесть его, не обращая внимания на побои. Мелкая уличная торговля была зачастую едва прикрытой формой детского нищенства: малолетние торговцы наперебой умоляли прохожего, цепляясь за его одежду и руки, сжалиться, купить хоть что-нибудь. Сердобольные люди приобретали таким образом совершенно не нужные им вещи, зная, что на выручку маленького купца существует вся его семья. Общественные организации устраивали для голодающих детей бесплатное питание в так называемых уголках. Кухонный персонал этих уголков состоял в основном из учителей, которые попутно и обучали детей. Все это, однако, меняло общее положение лишь в самой незначительной степени.