вид тяжелого неровного бруска с круглым наконечником на корявой коричневой ножке.

— Смотри-ка!.. Ты почти, как яж! — воодушевленно воскликнул Цмипкс, превращаясь в гибкую красную проволоку.

Ножка Цмипка вытянулась и замерла, став полупрозрачной; внутри нее засверкали радужные огоньки, с треском раскрылся наконечник, расцветя попискивающим глазом; затем вмиг все одервенело, застыло, умерло, лишь глаз пусто уставился на ближайший иллюминатор, за которым чернел вселенский мир.

Проволочный Цмипкс подполз к этому неказистому глазастому бруску, таящему в себе подленную тяжесть и вожделение, и дважды обернулся вокруг его ножки, затягиваясь узлом. Раздался скрип обоюдной похоти, нашедшей себе выход; глаз напрягся, словно рвущийся из ловушки зверь.

— Беее… — вожделенно вымолвил Цмипкс, стягиваясь крепче и наблюдая, как глаз бруска выдавливается вниз гнусной, гнойной кляксой.

Ножка была тверда, будто дух праведника, настаивающего на своей вере, несмотря на ужасные муки, выпавшие на его долю, но Цмипкс упорно сдавливал ее, перерезая постепенно своим проволочным обликом, и она немедленно поддавалась, начав нежно трепыхаться в каком-то болевом тупом экстазе и потайном восторге. Цмипкс давил, ножка натужно сопротивлялась, все более каменея, как заговоренное существо, коснувшееся запретных вещей; Цмипкс утончался и острел, а ножка глухо и блаженно стонала.

Наконец, Цмипкс своими концами зацепился за какие-то отсековые винты и резко дернул самим собою в стороны. Возник страстный взвизг — ножка перерезалась и отпала.

— Эээээ!.. — удовлетворенно молвил брусок Цмипка. — Это было чудесно… Вот это да! Да… Кайф!

Красные капельки потекли с места, от которого отрастала ножка. Проволока Цмипкса раскалилась добела, став горячей, словно жаркий огонь любви.

— Нет, это еще не все! — воскликнул вдруг он, превратившись в огромную сизую кувалду. — Я вытрясу из тебя все, я изничтожу тебя, добью, долюблю!..

Он начал забойно молотить по бруску, оставляя бурые вмятины; брусок запрыгал, в страхе увертываясь, но удары разъяренного, ликующего Цмипкса находили его повсюду.

— Так мы е договаривались! — взмолился брусок-Цмипк. — Что такое? Я ведь не могу стать более ничем другим. Что случилось, чего ты хочешь?…

— Да, ты не сможешь быть другим, — мрачно ответствовала кувалда, яростно стуча. — Ты ведь — я, а я сейчас захотел, чтобы ты был и оставался именно таким. И только таким. А я убью тебя — такого!.. Я могу тебя, вообще-то, вобрать в себя, но я хочу

тебя убить! Только таким образом освобожусь от постылой вездесущности, от гадкой выси, от небесной размытости, от безгрешности, от благодати!.. Убей себя — и ты обретешь себя! Так ведь? Разве нет?

— Не-ет! — в страхе взвопил Цмипк.

— Да-а!

Цмипкс стал огромным безобразным прессом, взмыл вверх и тут же рухнул на уже искореженный, поверженный брусок, представляющий из себя одно из Цмипксовых собственных проявлений.

Раздался сотрясающий всю летальную тарелку глобальный, страшный удар. Брусок рассыпался на серую молекулярную пыль; сгинул, вдавившись в пол, исчез, как легкий дымок, пропал, словно сгоревший горючий газ. Ничего почти не осталось от него, все бессмертное и неразложимое, что в нем было, ушло, неизвестно куда, может быть, вернувшись в Цмипкса. Цмипкс открыл люк в космос и оставшаяся праховая пыль от бруска со свистом вмиг, унеслась туда.

— Вот так вот! — торжествующе выкрикнул Цмипкс, закрывая люк, и на какое-то мгновение становясь прежним, характерным звездом — с центром посреди и щупиками по краям. Но затем его дух заволок черный мрак необратимых превращений, и он тут же тяжелорухнул вниз, корчась в родовых муках новой перемены самого себя.

В самом деле, произошло нечто новое — ведь, убив какого-нибудь себя, непременно станешь кем-нибудь еще. И одна из ступеней странной, ведущей вниз цели, влекущей это существо, была сейчас достигнута и пройдена. Путь назад, к Звезде, отныне был закрыт для него, и началось что-то иное, боле простое, твердое, грубое и подлинное. Падение по-настоящему получилось, почти не оставив никакой надежды на будущий взлет, — и Цмипкс безвозвратно стал Цмипом.

Он пришел в себя, лежа на боку, посреди одного из отсеков летальной тарелки, которая, крутясь, уносилась вперед. Над ним висели провода, и мигали приборы, поблескивая стрелками. Он ощутил сперва гнусное чувство некоей придавленности, разбитости,

уродливой законченности плоти, а затем — непереносимую легкую вонь, которая исходила от него. Он раскрыл свои три глаза, еле расклеив слипшиеся кожистые веки, и осмотрел окружающее и самого себя.

Он стал продолговатым, бледно-синим существом, заостренным кверху. Четыре мягких, волнообразных ноги, выделяющих какую-то слизь, и четыре таких же руки, которые, при желании чего-нибудь схватить, могли наливаться внутренним соком и твердеть. На самом верху его головоторса торчал костяной острый шпиль. Внизу, перед ногами, выпирали две острые лапки — наверняка, чтобы впиваться в аналогичное существо, совершая с ним. таким образом, любовный акт. И он понял, что теперь может т должен кушать — любыесуществующие тела, вещи и предметы; и он может их впитывать, всасывать, поглощать любой частью своего нынешнего тела, но лучше руками, или ногами.

— Ммммм, — издал он звук всем своим существом — конкретный, реальный звук. — Кто… Я?…

Он согнулся пополам и, шатаясь, встал на свои мягкие, слизистые ножки.

"Звеязд!" — пронеслось внутри головоторса. — "Ты — падший звезд, то есть, звеязд! Тебя зовут Цмип, и ты летишь на Солнышко, чтобы…"

— Что…бы… — сказало это тело.

"Там будет видно, — подумалось внутри. — Ты не умеешь летать, но ты можешь скакать. И ты можешь всех съесть. И ты можешь всё говорить… всем собою, всем телом. Подумай о себе. Подумай о том, зачем. Прощай, Соль. Здравствуй, дерьмо. Ты этого хотела, Инесса Шкляр!"

— Кто такая Инесса Шкляр? — уже складно спросил Цмип у самого себя, у своих могучих мозгов. Он почувствовал, что сходит с ума, что он может сойти с ума, что он теперь все может, что веселое порхание закончилось, и наступило царство тяжелой материи. Он захотел впиться в аналогичное тело своими острыми лапками, но почему-то знал, что он такой один, пока что. Его пронзило нестерпимое одиночество. Но он был счастлив — он изменился. И впереди ждала восхитительная грубость и всамделишность всех вещей. Ведь он может шпилем устремляться ввысь!

"Я могу шпилем устремиться ввысь…" — подумал он, и желтый нимб зажегся вокруг шпиля.

"Но я должен двигаться дальше… Вниз… Не знаю зачем… Я хочу… Я должен… Я узнаю… На Солнышко!"

Полужидкая небольшая планетка возникла в иллюминаторе. Она вся была покрыта булькающей коричневой вонючей жижей — он уже почти ощущал ее смрад.

— Отлично! — скомандовал он сам себе, взяв твердеющими руками невесть откуда взявшийся штурвал. — На посадку! Посидим здесь, в этом дерьме, подумаем, поразмышляем, попедитируем. Побеседуем с собой, с духами этих гнусных мест. Если они есть. А если нет — тем лучше! Мне предстоят великие дела! Я свергну всю высь в принципе!