Солнышко затаился на дне пруда, обхватив щупами свой центр. Три его глаза размыто сверкали со дна, словно отблеск больших казуаров на водяной ночной глади. Бедрила вдарил по нему лучом, но луч зашипел в воде, испаряя ее, но не причинил этому солнышку никакого вреда. Бедрила растерянно обернулся на Слада.

— Вижу, — сказал Слад. — Ладно, Бедрила, ты — молодец, будешь теперь над всеми начальником. А ну-ка — попробуй еще раз!

Бедрила испустил луч, который оказался на сей раз резко-резко оранжевым, каким-то огневым, чудовищным, слепящим. Пруд словно разошелся надвое, и солнышко, лежащий на дне, тут же исчез, не сотавив от себя даже пепла.

Бедрила изумленно поднес к глазам свой щуп, будто не веря, что он смог такое совершить.

— Я наделил его еще боле сильной штукой, — объяснил Слад. — Отныне он — ваш начальник! И не думайте что-нибудь сделать с ним, защита у него теперь тоже есть!

Ауа!! — победно и довольно заорал Бедрила и вновь стал разить направо и налево.

Остальные, осмелев, вторили ему, безжалостно сжигая всех тех. с кем они прожили множество лет и времен, и удовлетворенно наблюдая кучи грязного пепла, все более увеличивающиеся.

Очнулся Жуд, до сих пор почему-то остающийся живым. Увидев все происходящее, он слегка приподнялся на своих щупах и вдруг гневно застрекотал:

— Что ты делаешь! Что!.. Как ты можешь! Бедрила… Так, что ли, тебя назвали? Ты же — дитя мое…

Он еще более приподнялся и вмиг лопнул, не переживя натуги стольких фраз.

Бедрила захохотал, четыре раза подпрыгивая вверх.

— Какое я тебе дитя!.. Фу… Даже сказать ничего не можешь, не сдохнув!

Он подумал, не сжечь ли ему Жуда, но решил его оставить таким, каким он сейчас был — какие-то мерзкие лоскуты и красные уродливые внутренности на почве… И вытекающие в почву глаза, которые она впитывает и уничтожает…

— Молодец, Бедрила, — негромко подбодрил его Слад.

Буквально через какие-то мгновения все было кончено. Солнышки озирались, стремясь найти еще живых старых солнышек, но везде был только пепел, пепел, пепел.

— Вот и все! — сказал Слад. — Не страшно ведь? Вот вам и закалка. Ничего; если бы вы знали, какие еще подвиги вам предстоят!

Победный рык был ему ответом. Вся эта смехотворная битва была моментальна, словно акт солнышкового размножения.

— Ладно, — удовлетворенно молвил Слад, метнув свой собственный луч в пепельные кучи для верности, после которого на этом месте вообще ничего не осталось, кроме обугленной почвы, — теперь пора домой, по кубам. Ибо уже почти приблизился тот, кто идет за мной, а мы должны его встречать! Истинно ведь я вам сказал, что не мир сюда принес, а луч!!

— Вы знаете, — вдруг обраился к нему Кашка, — а мне даже понравилось!

— Еще бы, — отвтствовал Слад. — То ли еще будет!

Цмип летел в своей летальной тарелке через вселенную. Молчаливые казуары облепили все пространство вокруг мертвенно-сияющими точками. анпоминающими сверх-огромный рой каких-то светящихся мух. Млечный Путь разреженно-пыльной дорожкой пролегал где-то слева, внизу. Никаких радуг и цветовых сверканий не было видно нигде, но Цмип с удовольствием ощущал свою ярко выраженную мускульность и грубость, считая, что любое по-настоящему напряженное и устремленное к цели тело стоит любых глобальных аур и звездных нимбов. И мир, представший сейчас перед ним, словно только что пережил свою смерть и был пуст, бесконечен, чёрен и чёток. Воскресения еще не наступило. А, может быть, нужно именно не воскресение, а окончательная, устремленная в абсолютный ноль, смерть?… Цмип было все равно, после педитации у него на душе остался неприятный налет какой-то гнусности, вселяющий в него чувство счастливой уверенности в себе; внутри тела до сих пор ощущался характерный дерьмовый привкус жижистой планеты, на которой он совсем недавно побывал. Он летел на Солнышко, выполнял наказ своих собратьев по Звезде, хотя уже не знал, зачем ему это надо, и что он, собственно, будет там делать. превозносить Соль?… Цмип злобно ухмыльнулся глазами. Какая Соль, какие звезды, каки солнышки!.. Он сейчас — звеязд, назад пути нет, Цмип точно знал, что обратно он ни в коем случае не вернется; его цель, наверное, — милый, жилистый жочемук, а не какие-то идиотские неизвестные солнышки; и его собственная нынешняя огрубелость — всего лишь один из первых этапов великого пути к изначальной почве, корням и камням, и если на этом пути он встретит солнышек, то, почему бы и нет — ведь не все ли равно, куда лететь и что делать, ежели главный вектор личности выбран абсолютно правильно и однозначно? Цмип радостно заревел, почуяв свою укореняющуюся материальную определенность, которая, словно устойчивое, жесткое ложе наслаждающегося собственной святостью аскета, будто сводила воедино весь путанный спектр его соматических устремлений и открывала перед ним, как наконец обнаруженная дверца уборной, вожделенные горизонты беспредельно. сочной, дебелой телесности.

Тарелка слегка урчала, вращаясь вокруг своей оси и неотвратимо двигаясь вперед. Какие-то клапана мотора то открывались, то закрывались, производя необходимую работу, или же создавая ее видимость; Цмип гордо стоял посреди главного круглого отсека, максимально напрягая свои многочисленные конечности, словно готовясь к некоему значительному труду, или борьбе, и цветок неистребимой радости воображаемо осенял его шпиль, будто своеобразный сложный нимб.

Раздался щелчок; тарелка вошла в режим усиливающегося ускорения.

В квадратных иллюминаторах убыстренно заструились казуары и метеоры. Цмип не ощутил никаких перемен в самом себе. Он все так же стоял посреди отсека и напрягался. Тарелочное ускорение сквозило сквозь него, не создавая в нем никаких перегрузок и высовых чрезмерностей, ибо он все-таки был звеяздом и пока еще, к сожалению, не достиг уровня физической соподчиненности, свойственной примитивным существам, к которым Цмип стремился всей душой.

Желтый кружок, все более увеличиваясь в размерах, возник в иллюминаторе. Вновь раздался щелчо — тарелка легко замедлила ход и даже издала какое-то еле слышное урчание, словно от радости предстоящего конца полета.

Цмип пружинисто подскочил к иллюминатору, вперясь в желтый четкий круг, который сейчас совершенно геометрически правильно вписался в иллюминаторный квадрат.

— Это и есть Солнышко? — сказал он вслух, высоко подпрыгнув и ударившись шпилем о потолок отсека.

Тарелка пошла на посадку; возникли сгущающиеся по мере снижения сизоватые клочья атмосферы.

Тарелка поскрипывала; Цмип все так же не ощущал никаких перегрузок, и его душу неожиданно заволакивала какая-то непонятная светлая печаль.

— Что мне предстоит? — произнес он вдруг, сам удивившись этому.

Вокруг все стало красным, и внизу заалела бугристая планетная поверхность, со вкрапленными в неё кое-где синими кляксами неглубоких водоемов.

У тарелки, видимо, раскрылось что-то типа парашюта, поскольку спуск был мягок и почти незаметен, как любовная ласка птичьим пухом. Цмип уже различал отдельные пригорки, и тут заметил, что снижается прямо на прямоугольную поляну с большим количеством странных коричневых кубов на ней. В центре высился большой белый куб.

— Что за блинчики!.. — в сердцах воскликнул Цмип, сам не понимая смысл собственной речи.

Прошло еще какое-то время, и с тупым стуком тарелка села на почву Солнышка. Заскрежетал механизм; в отсеке открылся проем, куда в соем тут же заструился слегка сладковатый воздух. Цмип слегка постоял в нерешительности, затем напряг мускулы и неспеша вышел на поверхность, замерев у тарелки, тут же отключившей все свои механизмы.

Прямо перед ним, выстроившись в одну линию, стояли странные трехногие, трехглазыве, многорукие существа, лишенные шпилей. Они вперились в него и. как будто, излучали какое-то нарочитое подобострастие.

— то это… — начал бормотать Цмип.

— Привет, Цмип! — вдруг раздалось откуда-то справа, на языке, который Цмип, почему-то, хорошо понимал.