— Хонннннь!.. — раздался свыше великий трепетный животворящий глас Склаги. Склага в синем сиянии смачно сцеживал сок сна себе в специальный сосательный скрык. Он понял зов Зинника, обратился к этому времени, пробил душой потолок своего жилища, блистательно поглядев направо-налево на Звезду, возник гузненькой на джёпке, оторвал личностный шаг, бросив его на грунтик сверкающей поверхности планеты, и скакнул над кубом-Зинником, словно ангельская прыгалка.

— Ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, — сказал Зинник.

— Я сру, — сказал Склага, вращая своим центром и сделав невидимыми щупики. — Ты хочешь выродить выродоченьку здре здре?

Зинник вычленил центр, изобразив сеть щупиков, которые хранили все секреты мира-мира.

— Я мечтаю о нашем плоде, помнишь как ты выржванел щепоть кунца из себя двести мильонов свет-лет отсюда, и тем самым оплодотворил мою чревовысь?

— Не уверен, — ухмыльнулся Склага, расчесываясь. Они стояли посреди огромной полированной залы, очертания которой трепетали словно солдат перед демобилизацией, и дули в широкую алмазную трубку, сжимая ее одновременно своими полугубками.

— Спасибо, что прибыл, — сункнул Зинник, свинчиваясь.

— Я любил тебя, — взмок Склага.

— Уй ли? — заострился Зинник.

— Между нашими тёлками многое наклалось, — увлажнил Склага. — Мы могли бы сейчас все это прервать и во временной дыре так наебаться, что даже ушкуйники наши втерлись бы.

— Же ше рише, же ше рише, — вывернул Зинник.

— Ты прелестен, — сказал пычок, которым стал Склага. — Но: я зрю, что хочешь ты позвать Хню? Я взревновал, я уйду под плоть.

Пычок обкружился розоватыми лежепатостями.

— Абзац! — радостно молвил Зинник. — Эй, Хня!

— Тут, — раздалось с небес, обращенных в простор горнего сияния и писания.

Хня семизубцем поразил эту гору и залу, вызвал червный огнь из зева землистой звездистости, пронесся, как силя сквозь этот скулль, шнапкнул огорченного величайшего пычка, и как шестороечка, представл перед Зинником, подпирающим свод дома своего.

— Да, сила твоего духа твоего сна, сна, твоего духа, сила молитвы к тебе тебе, твоей свлоно сон лик лик, твой дух, твои творения твари, твари, я принимаю, о, о, о, я пред тобой — открой, открой мне, Хня же…

— Спасибо.

Хня серьезно посморкался и посмотрел на мельтешение своих пальцев вокруг центра.

— Хня же, пред тобой мы, помнишь ночь любви, пиписька к пипиське?… Ты — мой партнерище, сегодня я рожу существо, похожее на наш высший свет.

— Ты хочешь его наколоть? — спросил Хня, мигая.

— Не ведаю, — выкопал Зинник. — Позову-ка еще двух своих любимцев, может, вы порвете мне плод?

— Он пойдет в учёбище, кого-нибудь полюбит, станет почти вечным, как мы. Мы, звезды, похожи на драгоценную пыль Вселенной, на налет божественности на корпусе мира.

— Да, мы — самые великие!.. — выкрикнул Зинник.

— Мы — чудо, чудо, чудо!!! — взревел Склага, перестав быть пычком.

Они втроем сочленились, срослись, стали монолитом зелено-огнистым, вобрали в себя дома и город, и вместе с народом единым ухом вдруг вздрехнули:

— Мы — зыезды!!!! Высь! Высь!

Затем все мгновенно распалось и ужалось до предыдущего состояния и расположения.

— Я понимаю, знаю, что мы более всего любим хвастать и орать о себе, — зажгурил Зинник.

— И о Звезде, — добавил Хня.

— И… Щец! Иди к нам!

— Он застыл в сто свет-лет отсюда, он любит камешки одной маленькой планеточки, он берет ее сок и душу, сосет, сосет…

— Я! — завопил Зинник.

— Мы! — укакали Склага и Хня.

Они немедленно вылетели со скоростью божественной мысли, и через галактические просторища вышли к лунке Выжапрошельгонененененененененененененененененененененене.

— Здорово, попцы, — сказал Щец. — Хочешь выродрочиться?

— Угю, — продышал Зинник.

— Это не я. Когда я лип к твоему иголищу, ты не раскрыл ушняк.

— Ну и сабага с ним, — плюхнулся Зинник.

— Давай, Щец, мы же акцы! — процецекали Хня и Склага.

Щец зашевелил своими щупиками и начал качаться туда-сюда в неоновой атмосфере сей планетки. Он скакал, словно мячишко некоего ребеночка, резинисто запрыгавший по дорожке. Затем его щупики возгорелись, и он сжегся.

— Щец уже на Звезде, — доложил радостный Хня, закрывая собой пол-неба.

— Ну и восклюзь!! — кал Зинник. — Поползем?

— У тебя? Как ты хочешь? Что ты подготовишь? Закрой зонку, чтобы была тайна.

— Сейчас мы все равны. Мы — звезды!! — выпалил искрящийся Зинник.

— Так полетели ж! Остановим время и обратимся в сплошной духовный огонь!

— Жа!

— За!

— Лукь!

— Кукь!

И они метеорно устремились во Вселенной, распушивая хвостики своих взреакторов, и соцветие любовных комет клубящимся фейерверковым шаром неслось за ними, как радостный плевок Господа.

Выскальзывающий из Зааречья Ангел Божественский обрел свою смерть в виде смерча заклубливающихся яростных звезд. Улица была угрюма, сыра, камениста, пустынна. Цокали капли стекания серо-прозрачного дождя; вкус влаги мешался с запахом трубной копоти с дымных, черепистых, похожих по цвету на кожу кошельков крыш. Оволшебленный городок притаился вешней сыростью величия разверзания зева духа. Горсть домишек ледянисто сгрудилась вверху у моря. Ступал Хня.

От одной стены — к другой стене. Душа моя лопается, будто беременное миром его начало, думал Хня. Я переполнен громадиной предстоящих предо мною величин, грезил Хня. Я — не я в этом уютном комке чар, шептал Хня. Мертвость — наоборотная сторона мысли, внутренне выкрикивал Хня. Не обратиться ль в ноль?!

Его пылающая, светло-призрачная, святая фигура медленно двигалась сквозь тени сумеречных занавесей на поблескивающих окнах. Он предстоял перед этим вечным местечком, точно счастливый чародей, или духовный нищий. Он взлетел, пролетая над строчкамикниги города, и его печаль пронизала мириады фонарей, как мертвенный снег.

И вот он подошел к разъятой трубке, проблевался в ухо ответствующего и рыднул о грусти жить, о грусти просто так жить, о грусти быть живым, о грусти ощущать в себе жизнь.

— Я ваш пленник, — возопил Хня Зиннику, — о! Здесь толпятся убогие души, пьют цай. О, Зинник! Только ты меня спасешь от одиночества, только ты! Пока светят казуары, пока мы молимся, давай же быть вместе, встречаться, жать друг дружку, спрашивать: "Как жочемук?", сидеть на грязном полу в вечернем свете нашего отчаянья, общей нашей любви в кухонной грязи-связи, благодати нашей великой печали о свете, о ярком, о приглушенном, о любом, самом грустном, самом радостном свете. Что сделать мне с этим январем! Будь он проклят! В этом городе снов…

— Ты заебал, — сказал Зинник, плотно прижавшись к ответствующему у себя, в бесконечной синей квартире. — Приходи, здесь уже Склага и Щец. Мы вместе чего-то родим, куда занесло тебя, брат? Хаотическая сода есть, будем ее вводить и дышать звезднойпылью. Или будем читать Книгу. Или умирать. Мы же умираем? Или рожать. Или дышать. Или ж звать. Ты там? Ты тот? Ты к нам? Или ты к вам? Ах, сила! Телячья, двадцать пять, квартира. Заходи.

— Ах, спасибо, спасибо! — расстроганно вызопил Хня в ответствующего и бросился со всех мозгов, по указке, данной ему свыше.

Он проносился сквозь замершие блики обедающих, ублажняющих, взирающих новую кладь, людей, может, не людей. Он постукивал по тротуару тростью своей властной страсти. Он шагал через порты, гудящие гуляющей матросней с рогом. Он ковылял по ковылю, распрямляясь, молодея, молодея. Подъехал вай-вай, он оседлал вай-вай. Он наклонился и выдохнул громко:

— Мчать! Мчать! Телячья, двадцать пять! Грожу наподдать, о, мать!

Замелькали Заареченские побасенистые паренишники с звездой в паху. Засвистело в щупиках, нет, в высоченных плечах, подпираюих эон, эон. Неслось по свету огневое чудо из городского скарежника с трубкой, дымной и прекрасной. Вай-вай, похожий на суйсуй, стрекотал по брусчатке, погоняясь младососом, и в его моторе работал тромблер.