Вот тогда-то раскрывается дверь и в комнату врывается О'Нил. Именно врывается, а не вплывает, как обычно. Его кирпичного цвета лицо на этот раз белее потолка. Губы в ниточку, глаза горят. Мы его таким никогда не видели.

Некоторое время он стоит посреди комнаты, а мы вопросительно смотрим на него.

- Маруччи встретил, - выдыхает он, - в баре. Зашел выпить, он там сидит. Сволочи!

Мы не верим ушам. Чтобы вам было ясно, о чем идет речь, нужны некоторые пояснения. Год назад этот самый Маруччи попался, когда пытался всучить в банке липовый чек. Преступление не бог весть какое, и непонятно, почему он стал оказывать яростное сопротивление, ранил двух служащих, пытался скрыться на машине. При этом отстреливался и попал одному полицейскому, другу О'Нила, в ногу. В конце концов, Маруччи все же задержали. На суд он явился, окруженный адвокатами. Полицейский тот на всю жизнь остался хромым, но от претензий к Маруччи отказался. Никто ничего не мог понять, и лишь много позже он, выпив, проболтался, что получил от преступника такого отступного, что, по сравнению с этим, назначенная ему пенсия выглядит жалкими чаевыми.

Маруччи со всеми своими адвокатами защищался отчаянно. Он признавал все, не говорил только одного - откуда у него чек. Было ясно, что он кого-то покрывает, но кого, так никто и не узнал. По совокупности - все же трех человек ранил, в том числе полицейского, - ему дали приличный срок. И что же едва год миновал, а он сидит себе в баре, потягивает пиво! Могу себе представить, что почувствовал О'Нил. Он, прямо скажем, парень не сентиментальный, но за друга того изувеченного очень переживал.

О'Нил долго молчит. Наконец говорит:

- Еще зубы скалит, сволочь. "Ах, инспектор, - смеется, - давно не видались. Как поживаете?" Скрутил я его и в участок - решил, что он сбежал.

О'Нил умолкает, вытирает свою бычью шею платком.

- Ну! - торопим.

- Да все у него в порядке. Подал апелляцию, пересмотрели, - он машет рукой, - и выпустили под надзор. А поднадзорным в бары ходить не запрещается. - О'Нил помолчал. - Еще грозился жалобу подать - пока вел, я ему бока все-таки помял немного. Да не стал, сказал, что прощает меня по случаю старого знакомства. О'Нил замолчал теперь уже надолго, а мы стали возмущаться.

- Вот, - расшумелся Гонсалес, - мы, значит, жизнью рискуем, головы подставляем. Нас, как куропаток... А преступники, у кого кошелек потолще (а у кого из них тощий!), не успеешь оглянуться - и уже на свободе. И еще на нас же жалобы строчат.

Гонсалес продолжает возмущаться, а Джон-маленький, не прерывая свои гантельные упражнения, между двумя выдохами констатирует:

- Да... мы-то... всех защищаем... а вот нас... кто бы защитил... куда суд смотрит?..

Я отвечаю на его наивный вопрос.

- Туда смотрит, - говорю, - где больше дают. У кого карман пошире. Судьи, между прочим, тоже люди и хотят хорошие машины иметь и в горы ездить отдыхать. Ты видел, во Дворце правосудия стоит такая мраморная баба, глаза завязаны, а в руках весы, называется Фемида. Она, конечно, из-под повязки ничего не видит, но на какую чашу больше монет положили, очень даже ясно чувствует. Так что суду и смотреть не надо...

- Судьи, конечно, не рискуют, что их подстрелят, - говорит Джон-маленький, он спрятал гантели и завязывает галстук, - но все же я бы тех, кто стреляет в полицейских, судил построже.

- Самим надо судить, - неожиданно произносит О'Нил. - Других - пусть судьи. А если нашего тронут - наш суд и должен быть.

- Ну, этого никто не разрешит, - говорит Джон-маленький, - есть закон, там все определено, чем нам заниматься, чем прокуратуре, чем суду. Но за нападение на полицию необходимо строже карать, это верно.

О'Нил осуждающе смотрит на него.

- Эх ты, сосунок, - роняет. - Ничего, есть среди нашего брата поумней, кто знает, что делать.

- А что? - взрывается Гонсалес. - Я бы...

- Когда поумнеете, поймете. - О'Нил окидывает нас презрительным взглядом и выходит из комнаты.

- Один генерал, - начинает Гонсалес, - привез сына к священнику, чтобы тот его умнее сделал. Приезжает через год...

Но мы не слушаем. Пора на обед.

Как ни странно, эта маленькая история вызвала много разговоров. То ли О'Нил сумел заразить коллег своим возмущением, то ли это было каплей, переполнившей чашу, так или иначе, но ворчали многие.

Дело в том, что действительно, и мы в уголовной полиции это особо чувствуем, преступников ловят с опасностью для жизни. У нас ведь в стране преступники не мальчики из церковного хора. У иных по десятку покойников на совести, по дюжине ограблений банков и магазинов, а уж сколько загубленных наркотиками душ и не сосчитать. Каждого ждет тюремное заключение лет на двести - триста. Смертной казни, скажи спасибо, в нашей стране нет. (Хотя я лично предпочел бы пулю, чем всю жизнь за решеткой сидеть.) Так неужели такие люди остановятся перед еще одним убийством? И какая разница, кого убивать - шофера такси, официанта, прохожего или полицейского? Только шоферы и прохожие за преступниками не гонятся, не выслеживают их и задержать не пытаются. А мы да. Ну пускай, раз выбрали такую профессию, считайся с ее неудобствами. Но уж коль скоро на твою драгоценную жизнь кто-то покусился, а ты его поймал, так будьте любезны, господа судьи, вкатите этому кому-то на полную катушку. А что получается? Мы рискуем, а то и, жертвуя жизнью, ловим бандитов, сажаем их на скамью подсудимых. Согласно закону. И вдруг начинает действовать иной закон. Адвокаты, связи, взятки, "убирание" свидетелей... Конечно, мелкий жулик сто тысяч монет залога не внесет, а вот у кого на совести полдюжины убийств, тот может. Адвоката за полмиллиона кто в состоянии нанять? Только гангстерский босс, только глава крупной банды. А взятку в миллион дать - и того важней. И получается: чем страшней преступник, чем больше преступлений он совершил, тем у него больше шансов выйти сухим из воды.

Мы-то по рукам-ногам законом, всякими правилами, инструкциями связаны. Как же, страна порядка и демократии, у нас ведь права человека на первом месте! То-то пара миллионов без работы ходит, еще десяток миллионов недоедают и что такое водопровод в квартире только из рассказов знакомых знают. Еще десяток миллионов свое имя подписать не умеют, потому что бесплатно у нас только воевать учат. Но зато государство уважает их права! И все они небось очень гордятся, что их "права человека" никто нарушить не может!

Ладно, это я так, отвлекся, в лирику ударился. Вы в таких случаях не стесняйтесь, останавливайте меня, мол, Леруа, куда загнул? Возвращайся на дорогу!

Я вам изложил нашу печаль. Так что делать? Не заняться ли самодеятельностью? Точнее совместительством. Скажем, прибавить к своим обязанностям и обязанности прокурора, судьи, а заодно и палача. Правда, платить за такое совместительство никто нам не станет, но и жизнями нашими нам платить, может, тоже придется поменьше. А? Вот такая идейка.

Выяснилось, что велосипеда мне изобрести не удалось. До меня кое-кто сумел до того же додуматься. Но мне-то откуда знать? Впрочем, тогда я еще об этом не ведал. С кем бы, думаю, поделиться своими соображениями? С Гонсалесом? Он как решето, в нем ничего не удерживается, а соображения мои не дай бог кому-нибудь станут известны, и, главное, что это мои соображения. Джону-маленькому? Не доверяю я ему. То есть, доверяю полностью в нашей работе. А вот, как бы это деликатней выразиться, в некотором, что ли, толковании не доверяю. Очень он уж какой-то правильный. Одно слово - идеалист, ну или честный. У нас это одно и то же.

Пожалуй, поговорю с О'Нилом. Тот поймет.

Глава III.

ПОМОЖЕМ ПРАВОСУДИЮ

О'Нил понял. Я пригласил его в небольшой бар "Под сапогом", в котором частенько собираются в свободное (и в служебное, замечу, тоже) время полицейские нашего управления. Бар как бар. Над входом метровый старый сапог из железа скрипит на ветру. Внутри особой чистоты не наблюдается. Но ее здесь никто и не требует. Длинная стойка покрыта стершейся кожей, десятка два столиков на железных ножках, без скатертей. Пьют здесь всё, кроме коньяка, дорог. А так пиво, виски, красное и белое вино, разные наливки, водки. Закусывают чем бог послал - маслинами, орешками, бутербродами величиной с подводную лодку... Сидим. Молчим. С О'Нилом любой разговор превращается в собственный монолог.