-- А может и ты ему компанию составляла?

-- Составляла... не часто, правда... А что делать вечерами-то? До поселка пять километров, кроме телевизора и посмотреть некуда -- деревья, сараи, грязь... У него хоть водка есть, а у меня что? Сижу здесь не жена и не холостячка. А ты в последние месяцы раз в неделю приедешь чуть живой и спать.

И опять Лемешонок понимал, что жена права, что это не жизнь, о которой он мечтал, и о которой говорил Светлане перед женитьбой. Эх, pебята, все не так. Все не так, ребята!

Светлана замолчала, тоже задумалась и думали они, как видно, об одном и том же: как получилось, что сидят они за одним столом, спят в одной постели, а живут как бы в параллельных мирах и общаются только па случаю. Светлана в который раз упрекнула себя в том, что в последнее время любовь и уважение к мужу все чаще уступают место неожиданной злости и раздражительности. Правда, это быстро проходило и она снова была мягкой и доброй, как всегда. Сегодня у нее было с утра приподнятое настроение, но пьяный Алексей все перевернул... Снова ощутив раздражение, она оставила посуду невымытой и молча ушла из кухни.

Павел Андреевич жадно курил. Сигарета попалась дрянная, все время гасла и он, со злостью ткнув ее в пепельницу с надписью "Сайгон", неожиданно громко сказал:

-- Завтра, все завтра!

Утром Алексей чувствовал себя плохо, хуже не бывает. Похмелье не было для него новым ощущением, но то, что он начисто забыл, как вчера попал домой и что вообще произошло во всей второй половине вчерашнего дня звенело в нем громкой тревогой. Организм желал пива или хотя бы чего-то мокрого. Алексей встал, прислушался. Отец и мачеха, как он называл про себя Светлану, видимо, еще спали. За окнами начинался рассвет и в кухне было достаточно светло, чтобы не зажигать свет. Кружка воды несколько ослабила великую сушь и слегка прояснила мозги.

Вспыхнувшая спичка заставила его вздрогнуть -- в дверях стоял отец.

-- Ну и нервы у тебя, спичкой напугать можно... Садись, потолкуем, пока одни.

Алексей налил еще одну кружку воды, поставил перед собой и присел. Отец подошел к шкафчику, далеко запустил туда руку и извлек недопитую четвертинку. Как ни хотелось Алексею опохмелиться, ни на что на свете он не хотел сейчас этой водки, которую отец вылил в стакан и поставил на стол.

-- Ты что, батя...

Павел прикурил погасшую сигарету и, не глядя на сына, жестом показал, пей.

Не сводя с отца глаз, Алексей, разрываясь между стыдом и желанием выпить, все-таки залпом опрокинул водку и жадно припал к кружке с водой. На отца он старался не смотреть. Павел сделал несколько затяжек и поднял голову.

-- Ты запомни эту водку...

Что-то незнакомое в тоне отца прервало начавшуюся было легкую эйфорию и он вдруг понял, скорее просто почувствовал, как даются сейчас слова отцу. Павел смотрел на сына прямо, но тот ощущал, что взгляд отца проходит сквозь него и видит сейчас на его, Алешку, а что-то совсем иное, известное только ему одному.

Я ПОМНЮ вкус той гнусной вьетнамской водки под названием "лиамой", ведь выкушал почти полную бутылку, и вкус тех переспелых бананов, которыми пытался уничтожить отвратительный ее вкус и запах. Помню ту жару и ручьи пота, лившиеся под рубашкой не переставая...

Вчера нас вывезла из джунглей "вертушка": двоих мертвых и трех полуживых. Мертвые уместились в картонной коробке от апельсинов, завернутой в полиэтилен. Эдька уже был в госпитале, а мы со Славкой напились... Славка уже лежал под кустиком, вздрагивая во сне и продолжая держать за горлышко глиняную бутылку из-под водки. Видимо во сне ему казалось, что у него в руке граната и он никак не хотел с ней расставаться.

Через час мне полагалось дать полный отчет о том, что произошло позавчера, а я сидел и пил с другом Славкой, которому позавчера тоже повезло. Что я мог рассказать? А ничего! Олег и Володя колдовали над этой сукой ракетой, за которой мы охотились уже две недели и, наконец, нашли. Целенькую, не разорвавшуюся, как большинство из них, с диким грохотом и смертью в ста пятидесяти метрах вокруг себя. Тепленькую, только слегка покореженную, скорость-то у нее будь-будь... Славка и Эдик были запасными, подменить, если надо. У меня был сеанс связи с базой. А потом эта сука рванула. Эдик вылез и сидел на краю укрытия, ему и досталось. Славка, как обычно, дремал в ожидании, что его разбудят и позовут к этой самой американской сволочи с красивыми надписями на боках и черт те чем внутри. Взрывной волной меня приподняло вместе с рацией метра на полтора и шмякнуло об землю. Ни рации, ни мне ничего не сделалось, а вот от ребят и той суки осталась только воронка...

Что писать? Как мы собирали то, что от них осталось? Как ждали "вертушку", видя, что Эдька без госпиталя и врачей долго не протянет? Они и сами все знают: не мы первые, не мы последние...

-- Ты запомни эту водку... Я ее тебе дал не на похмелье, хотя и для этого тоже, уж больно жалко выглядишь, прямо какая-то каша-размазня... Последняя это твоя водка, пока я живой... для тебя. Будешь продолжать, считай, что я для тебя помер. Что я о тебе думать буду -- мое дело. Теперь слушай: в школу ты пойдешь только за расчетом, нет больше такого учителя Алексея Павловича Лемешонка. Захочешь -- снова он будет, а пока есть подсобный рабочий Лемешонок А.П. Бери бумагу, пиши...

Алешка ошарашено взял протянутый лист бумаги, совершенно запутавшись, попытался искать авторучку, хлопая себя по голым ногам и груди. Отец усмехнулся и дал ему ручку.

-- Пиши. Генеральному директору арендного хозяйства "Путь к капитализму" господину Лемешонку П.А. от тебя заявление и так далее, как там обычно пишется... Так, подсобным рабочим... с окладом... сто условных единиц в месяц. Подпись.

-- Ты что, батя?

-- Заладил, батя, батя... Давай подпишу. Вот так. Работать будешь.

Павел Алексеевич подмахнул заявление и прихлопнул его ладонью.

-- Все, кончилась твоя нищая свободная жизнь. Отныне ты и рабочий класс, и крестьянство, и трудовая интеллигенция. И мой работник. Все, как положено. В голове у Алексея все перемешалось: вчерашняя пьянка, ожидание разговора с отцом, ругани, скандала, возможный отъезд в город, к матери и еще многое другое, чего он даже не мог осмыслить своей похмельной головой. И рядом было какое-то успокоение, словно после долгой дороги он присел и увидел то самое место, куда так трудно шел. Он рассмеялся.