Георгий упивался этой любовью. Он её чувствовал, он её видел, он её знал. Ужасающий вид, который однажды приняла, стал родным, невероятная цена, что была отдана за любовь, теперь кажется такой незначительной. Музыка дала все - честолюбие и самоутверждение, власть над ней и покорность. Но нужно достичь вершины, пробить армию недоучек и кликуш, завистников и мздоимцев. А как достичь, прозябая в серой массе обыденности, как добиться признания гениальности, имея такую печать в паспорте Свиридов? Только работой. И он трудился, жертвуя всем, не обращая внимания на недовольство родных и усиливающуюся в последнее время головную боль.

Работа увлекала Георгия, муки и радости творчества закаливали и без того твердый характер. Он шел напролом, переступая и раздавливая противников, вбивая кол в отвратительное осиное гнездо Союза композиторов. Его напор, как лом, сметал нахохленные головы старцев, как кувалда, оглушал и кромсал в щепки монолит музыкального бомонда. "Нужно избавляться от старьевщиков, - твердил себе Георгий. - Как Маяковский выбросил Пушкина на свалку, так и мне предписано вколотить последний гвоздь в крышку гроба уходящего в историю классицизма. Разве это искусство? Художник должен опережать время, найти код грядущего и управлять им. Зашифрованные символы прошлого тянут ко дну, настоящее мелькает и мгновенно умирает. Только будущее способно дать власть, силу и могущество".

Георгий продолжал утверждать себя. В яростных схватках за роялем разрывал цепи недоверия и недопонимания, вонзался в пучину, в самое логово композиторского лобби, раскалывал его и уничтожал по отдельности, усердием доказывал ленивым и бесталанным свое превосходство. Его боялись, сторонились, предпочитали обходить стороной. Но он шел на пролом, внедрялся, находил слабые места и бил изнутри.

Незаметно в этих баталиях и появилось кем-то брошенное имя - Колов. И он принял его. Пусть говорят, что это девичья фамилия матери, пусть злопыхатели роются в архивах, поражаются безвкусице Георгия. Но оно точно отражает его натуру - убойную, непредсказуемую, гениальную. Гений - это одержимость и абсолютный эгоизм. Нужно лишиться всего лишнего, отягощающего, нужно научиться заглушать порывы сердца, подчинить волю только одному, нужно бить противника, не выбирая оружия, тогда и мир покорится тебе.

Гордое осознание себя над толпой и "болезнь гениальности" не мешали работе, наоборот, помогали преодолевать все тягости и лишения. И однажды справедливость восторжествовала, годы самоистязания не прошли напрасно.

Колов зазвучал, возвысился, создавая магическими звуками волшебство. Радио и телевидение транслировали его сольные концерты, журналисты ловили каждое произнесенное им слово, в Зале имени Чайковского установили спешно выполненный Глазуновым портрет. Дирижеры с мировым именем заключали контракты, национальные симфонические оркестры срочно перекраивали гастроли, чтоб выступить в Москве с новым, полностью коловским репертуаром.

Мечта сбывалась. Он уже не следил за своими произведениями. Они жили своей отдельной жизнью. Это и настораживало. Правда, в ВААПе прослеживали их проявления, отстегивали немалые проценты, но деньги не могли удовлетворить амбиции гения. Он подвергал себя испытаниям не для этого. Его музыка должна заменить храмы, заглушить глас божий и показать начало начал. В болоте религий музыка не может быть свободной, она не способна к искренности, как поющая плоть оленя в период спаривания. Чистые, притягивающие звуки, заключенные в свободном полете мелодии, вознесутся над будущим земли, олицетворяя только одну почитаемую религию, религию страсти. Тот таинственный, утраченный предками код, и приведет к спасению.

Говорят, в начале было слово... В начале была плоть. И страсть. И песня этой плоти. И сила этой страсти. Музыка любви, чистоты живого, не засоренная рабским поклонениям - вот куда нужно стремится. Она в будущем. Только там будут низложены небесные божества, оскверняющие плоть, только там, боготворя страсть, мы познаем настоящую свободу.

Все новые и новые сюиты отлетали из-под пера, нотные ряды, разбросанные в запале вокруг рояля, самопроизвольно укладывались по кучкам и сразу же забирались для тиражирования партий музыкантами из "Квартала".

Сюиты рождались одна за другой, каждый раз становясь лучше, чище, понятней. Еще чуть-чуть, ещё усилие, и он достигнет цели. Здесь не надо думать. Думать вообще вредно. Работать и работать. Слушать и записывать. Он подскажет, Он выведет. Он слово дал. Договор был заключен. Но этот колченогий и не подозревает, кому доверил, у кого возьмет после смерти душу. Музыка Георгия подчинит и Его и тогда...

К нему часто являлся Ницше, прячущий под смирительной рубашкой сапог с целительной жидкостью. Он садился на тюки партитуры, болтал голыми пятками и смотрел на Георгия умными, знающими ответ глазами.

Колов уже распознавал из миллиардов звуков тот самый, который должен стать проводником. Он его чуял, как зверь чует добычу, напрягая слух и обоняние, возбуждаясь от предвкушения победы. Здесь она, совсем близко.

Из тайников мозга с нарастанием гремели бубны, в венах пульсировала возмущенная стихия. Еще бы! Сама природа сопротивляется его напору, сама вселенная становится у него на пути.

Но создатель и должен идти наперекор, наперерез, напролом, разрушая веками выстроенное, выстраданное и непоколебимое мироздание, чтоб быть впереди. Идти по только ему ведомому маршруту, сквозь пространство и время. И пусть заключена сделка, пусть обманом он достигнет цели. Ложь давно стала праведной, и потомкам будет все равно, был мессия честен или нет. Если совесть - бог, что ж он молчал столько лет, когда было тяжко, когда чиновники закрывали перед ним двери?

Худощавая фигура Колова металась вокруг рояля. Черно-белые клавиши резали руки, нетронутое сединой темя пегим пятном утопало в ворохе исписанных листов, голова кружилась, словно посаженная на быстро вращающуюся карусель. Георгий, пошатываясь, подошел к окну, потянулся к форточке и уже было взялся за шпингалет, как окно вдруг с треском распахнулось, холодный ветер от Москвы-реки вихрем ворвался в комнату, подхватил его и припечатал к роялю. Крышка инструмента со звоном опустилась, накрыла всклокоченное темя композитора и, гудя и фальшивя, оглушила его. Затемненные очки упали на пол и, сползая по ребристой и полосатой бумаге, многократно увеличивали верхнюю "до".

Оставив в покое Колова, ветер стал биться о стены, срывать ещё пахнувшие типографской краской афиши "Квартала", фотографии пасынка на фоне Большого театра, стал раскачивать графический портрет Вагнера. На люстре звенели стекляшки, кушетка и полки с компакт-дисками ходили ходуном. Воздушный поток со страшной силой раскручивал спираль, всасывая все новые предметы и изредка притрагиваясь к безжизненному телу композитора.

Продолжая вертеться, спираль застыла над роялем, словно приготавливалась к решающему прыжку. От раскаленной сферы вырывались электрические разряды, партитура и книги, будто попадая под жернова пилорамы, с воем разрезались и превращались в труху, осколки разрывающихся бутылок бриллиантовым дождем падали на полированную крышку и выстукивали тот самый код, который под ней почти был разгадан.

Крутясь и набухая, огненный шар медленно опустился к Колову и, будто проверяя, прошелся по спине, оставив паленую полоску на рубахе. Затем выпорхнул в окно и исчез в темных водах Борисовских прудов.

НОЧЬ ПЛОТНИКА

Бригадир плотников Паша Завгородный в последнее время пристрастился к странной, но приятной его телу привычке. Странной, потому что распыляла мозг, наполовину отведенный для сна, а приятной становилась в то самое мгновение, в которое настоящий мужчина чувствует себя таковым. А именно руководителем выстраданного и худо-бедно установленного им мирового порядка. Поначалу являлся мастер цеха, чернобородый, после института, являлся Дьяволом, читал громко, прямо в ухо Паше передовицы газет непонятными словами. Потом мастер исчезал и оставался один Дьявол.