С силой швыряет бомбу на землю. Все бросаются на пол с криками, плачем и воем – все, кроме Саэтана. Скурви пищит в диком страхе. Бомба не взрывается. Гиперрабочий поднимает ее с земли и говорит.

Кретинское отродье – это же термос такой, для чая. (Наливает из бомбы чай в крышечку и пьет.) Но в военное время из этого легко сделать бомбу. Вот такая вот, видите, символическая шутка в старинном стиле – не очень-то смешная, тоскливая, аж кости от тоски ломит. Ха-ха-ха! Хорошо, что удалось нагнать на вас страху, потому что нам не нужны неустрашимые смельчаки на псевдоначальственных постах. Нам такие не нравятся. Я говорю черт знает что, а может быть, меня и вообще нет, не существует?

Тишина.

Саэтан (не оборачиваясь назад, обращается к публике). Теперь скажу я. Хорошо, что вы меня укокошили, – мне уже нечего бояться и я буду говорить правду: хороша на свете только одна вещь – индивидуальное существование в достаточных материальных условиях.

Все продолжают лежать на полу.

Поесть, почитать, попить, пописать, покурить и пойти поспать. Кроме этого, нет ничего – вот это и есть сучья пикническая философия. Ведь что представляют собой так называемые великие социальные идеи? Именно то, что я только что сказал, но не относительно лишь меня, а относительно всех. Даже маленький человек может стать великим, если он делает что-то для других, если он отрешается от себя и иначе поступать не может. Это величие «для всех» – я говорю это в кавычках, поскольку истинное величие проявляется лишь в индивидуальном напряжении воли и в степени ее воздействия на изменение окружающей действительности: мысль или воля, собранные в кулак, – это все равно. Так вот в повседневности малое преображается в великое. А вообще-то к чертовой матери такое понимание…

Гиперрабочий подходит к нему и стреляет из огромного кольта в ухо. Саэтан продолжает говорить, как будто ничего не произошло. Все постепенно поднимаются, только Фердущенко продолжает лежать на полу.

И все это совершенно независимо от того, является ли данный индивидуум фантазером и маньяком своей «над»-человеческой мощи или же слугой и выразителем интересов какого-либо класса, совершенно неважно какого…

Гиперрабочий (обращаясь к Саэтану). «Ты сменил поле сражения, мистер Сильвер», – как сказал ему Том Морган.

Княгиня (очень аристократическим тоном). Вставай, Фердущенко, это всего лишь какие-то символы, какая-то планиметрия бараньих мозгов, это только рассуждения и выводы, единственной целью которых является уничтожение всего человечества, это лишь…

Фердущенко встает и вынимает из чемодана прекрасный наряд «райской птички», в который начинает одевать княгиню: помогает ей снять жакет, прерывая тем самым словесное самокопание княгини, а потом надевает на нее извлеченные из чемодана вещи. Голыми остаются только ноги – над ними коротенькая зеленая юбочка, заканчивающаяся намного выше колен. В процессе одевания княгиня постепенно умолкает, еще какое-то время бормоча нечто невразумительное: брхмммомхикатчнагол.

Гиперрабочий. Сейчас начнется весьма неприятная комедия, однако по сегодняшним временам необходимая. Мне, правда, по моей невинности не следовало бы на все это смотреть – я все-таки четырнадцать лет просидел в тюремной камере, изучая политэкономию. (Обращаясь к подмастерьям.) Вы двое имеете дурацкое счастье или несчастье быть типичными представителями кустарей средней руки и будете в качестве таковых представлять нынешнюю власть. Вам повезло: вы будете вместе с представителями иностранных, временно фашистских государств – а это последняя маска капитала, загнивающего даже в самых отдаленных уголках этой земли, – так вот, вы будете пожирать с ними лангустов и всякие другие фондебобли. А потом пуля в лоб, смерть без пыток и мучений, – чего же вам еще, этого и так предостаточно. Шлюх у вас будет сколько угодно, но речь идет о ваших мозгах. (Свистит в два пальца.)

Появляется Гнэмбон Пучиморда – котиковое манто, «шляхетские» усы, как пучки соломы. Одет в национальный костюм из золотой ламы. Рот кривой, кривая сабля, две ручищи, словно грабли, шапка вроде дирижабля, с пером, красные полусапожки, глазки – круглые, как плошки.

Гнэмбон Пучиморда (поет, см. предшествующую ремарку).

(Корчит ужасные рожи.)

Гиперрабочий. Прямо бедствие какое-то от этого Выспянского, как зараза. Садись, дуралей, рядом с этим трупом Великого Святого последней мировой революции, открывшей путь к Высшему Закону посредством поглощения средних слоев общества пролетариатом. Он, этот бедный старый идиот, должен быть живым, то есть мертвым символом, заменяющим нам ваших святых и все ваши мифы, господа псевдохристианские фашисты, превратившие вашу псевдоверу в нечто сверх меры отвратительное. Гнэмбон Пучиморда. Да! Правды нет – это доказал Хвистек.

Гиперрабочий. Помолчи уж, идиот! Биологический материализм как вершина диалектического взгляда на мир не переносит мифов и тайн второй и третьей степени. Существует только одна тайна – тайна живого создания и неосознанно составляющих его частей, рассеянных в темной, злобной, безбожной бесконечности.

Гнэмбон Пучиморда. Нельзя ли хоть минуту обойтись без этих лекций?

Гиперрабочий (холодно). Нет. Здесь, на этом клочке земли, все ясно и просто, как у фарнезийского быка, – вот так и должно оставаться до скончания мира. (Выходит, хотя, собственно говоря, не выходит, а оборачивается и продолжает говорить.) Гнэмбон принял нашу веру по убеждению – нужно же хоть как-то использовать этот старый помет. Ничто не должно пропадать зря, как у той самой пресловутой «хорошей» хозяйки, – брррр. В этом сила и правда нашей революции. Гнэмбон же является необходимым декоративным моментом в этом персифлировании мирских правительств.

Саэтан. Вот этот момент – главная надежда для всякого рода негодяев, надежда на то, что им удастся пережить Umsturz.[20] А что я? Я, значит, должен погибнуть, а эти подонки – выжить?

Гиперрабочий. Такой уж вы, Саэтан, несчастливый билетик судьбы вытащили. Раз и навсегда вам следует уразуметь, что никаких вопросов познания нет и быть не может – достаточно того, что существует статистика, и на том спасибо.

Стреляет в него из кольта. Гнэмбон усаживается рядом на мешке с шерстью, тупо тараща на публику кровавые глазищи. Это должна быть маска – живой человек такого изобразить не может. Фердущенко, который в это время уже закончил одевать княгиню, срывает с него шапку и делию – подбитую мехом накидку, – после чего надевает на Гнэмбона какое-то тряпье и фуражку с козырьком. Лохмотья покрыты какими-то белыми пятнами.

Гнэмбон Пучиморда. А это что такое белое?

Фердущенко. Вши.

Скурви (захлебываясь воем). Я прямо захлебываюсь воем, вспоминая утраченную жизнь и счастье. Может быть, ты, Олеандер, хоть раз в жизни сделал бы что-нибудь для меня? Месть благородного мечтателя – тебе не нравится эта роль? Спусти меня с цепи! Дай мне возможность честно и благородно поработать на каких угодно задворках, но при жизни. Я согласен быть нищим, последним из нищих сапожников, я для общественного равновесия заменю двух этих опижамленных негодяев (указывает лапой на подмастерьев). Только не то, не то, что они мне пророчат – извыться насмерть от страсти и тоски. Ауууу. Ауууу. Мм-ааа-уууу. (Воет и рыдает.)