ИНН и ЭТ. Как, разве машины тогда не уступали дорогу людям?!

ИНН. Что-то очень уж просто. Не путаешь ли ты? Ведь у части детей мы наблюдаем и «аномальный рефлекс перехода»: поворот головы сначала вправо, а за серединой дороги — влево…

ЭТ. Да ведь отворачиваясь от Опасности — от машин, по-твоему, — не уцелеешь!

Такое поведение не могло закрепиться рефлексом у потомков, закрепляется способствующее выживанию.

БЕРН (с улыбкой). По теории — правильно. Но историческая практика была такова, что в одних странах было правостороннее движение, а в других — в Британском содружестве наций, например, — левостороннее… Знаете что: проверьте реакции детей с «рефлексам перехода» на зеленый и красный свет.

Смысл его во всех странах был одинаков. Если реакции у тех и других детей совпадут, то и спору конец!

ЭТ. Хорошо, проверим. Спасибо, Аль.

ИНН. Спасибо, Аль, прощай!

Это было утром. А сейчас, во второй половине дня, Берн и Ли летели к месту, где в пустыне, а затем в лесу находилась его шахта и кабина-снаряд, где состоялась встреча профессора с будущим, Берн — показать, а Ли — посмотреть на место подвига и страдания своего любимого. Потому что да — теперь Аль ее любимый. Навсегда-навсегда!

Все получилось так неожиданно. Она все настраивала себя полюбить Эоли, только хотела его еще поморочить — уж очень было занятно, как он, сильный, интересный, всеми уважаемый, теряется перед ней до искательности.

Настраивала-настраивала — а потом появился Аль. И было жаль его, искалеченного, и страшно, что не спасут. А потом очень интересно было узнавать и понимать, хотелось, чтобы ему было хорошо и не одиноко. И наломала таких дров, самонадеянная девчонка! Прибавилось чувство вины, огорчение, что несовершенен, и радость, когда Аля удачно преобразовали в машине-матке. Радовалась больше, чем чему-либо. И поняла, что прикипела сердцем, что дорог. Влюбилась, втюрилась по самые уши. Навсегда-навсегда.

Для Берна все получилось не менее неожиданно. Не то чтобы он не был влюблен в Ли — был. Почти так же, как и в Ис, Ан: как чувствовал сердечное влечение едва ли не к каждой женщине здесь.

А Ли по юной неопытности приняла его общее влечение за влечение именно к ней — и взяла инициативу в свои руки. Но и в этом она была права: уж ею-то профессор любовался более других. Только считал, что шансов на взаимность у него не более, чем на взаимность со звездой.

…Да, он изменился за минувшие месяцы, Альфред Берн. Осмотрелся, обжился в новом мире. Стал спокойней, солидней.

Вот они летят невысоко над лесом при попутном ветре. Ли резвится, вьется ласточкой, подтрунивает над его манерой степенно взмахивать крыльями: «Ты будто буксируешь целый состав!» А он просто летит — спокойно и экономично.

Поэтическое отношение к полетам у него давно минуло: неплохой способ передвижения, но… за рулем автомобиля он чувствовал себя не хуже.

И, паря на крыльях, Берн с удовлетворением думает (как думал бы за рулем своего автомобиля), что между Кубой, откуда с ним связывались эти двое, и Гоби, что ни говори, полный диаметр планеты: ближе не нашли человека, который внес бы ясность; и что если его мнение подтвердится (а так и будет), то им придется прекратить бесперспективные изыскания, а ему ИРЦ начислит еще некую толику биджей.

Берну крупно повезло со способом анабиоза: подобный, с использованием бальзамирующего газа, применяли в астронавтике для экономии времени жизни при дальних полетах. Факт его появления красноречиво утвердил его пионером этого дела; получилось, что Берн внес вклад, который наиболее ценили в этом мире, — вклад творчеством. Да еще в такую важную область деятельности. ИРЦ, подсчитав экономию, начислил в «фонд» Берна изрядное количество мегабиджей.

…Денег не было — но счет был. Да и странно, чтобы в мире, где считали тонны, ватты, парсеки, штуки, гектары, не измеряли бы количество труда и творчества и не имели для этого единиц. Такая единица была отличной от прежних стихийно-меновых, сделочных: она шла от понятий «антиэнтропийность», «расширение возможностей». Поскольку такое расширение сводится в конечном счете к овладению все большими знаниями и все большей энергией (или, что то же, к уменьшению расхода ее и к устранению заблуждений), то и название единицы совмещало меру того и другого — «бит-джоуль». Сокращенно — бидж. Сам этот квант человеческой деятельности был мал, практический счет шел в кило-, мега- и даже гигобиджах.

Не так и важен был для Берна мегабиджевый фонд, не пропал бы он и без него.

Проблемы добывания житейских благ, так много сил и нервов отнимавшие у него прежде, здесь не существовали. «Ущемления» не имевших или имевших малый творческий и трудовой вклад касались более сторон моральных: считалось неприличным жить в кредит после тридцати лет, неприлично было и, живя в кредит, заводить детей; не стоило таким «должникам» и претендовать на участие в интересных сложных работах… И в этих немаловажных признаках Берн оказывался в более выигрышном положении, чем многие другие, особенно молодые. Он мог даже, взяв на себя недостаточность вклада Ли, завести с ней семью.

Вот только следует ли? Пара ли она ему?

Конечно, ему хорошо с ней, он за многое ей благодарен. Именно Ли — а не консультации и не биджевый фонд — сообщила ему уверенность, ту главную уверенность в себе, которую черпает мужчина в любви женщины. Все эти дни он обнимал ее с чувством покоя и владычества, как Вселенную. С ней Берн почувствовал, что обеими ногами стоит на этой земле. Но… хорошо сейчас не значит хорошо всегда.

Нет, жить в этом мире было можно. Вполне. Берн на лету вспоминал мысль, с которой начинал свой опыт: если он удастся, то тем самым он, Берн, так высоко поставит себя над временем и бурлением житейским, что для него все окончится хорошо. А что — так и вышло: ведь чего только не творилось на Земле в эти века, а с ним все в порядке, даже выглядит лучше прежнего.

«Эй, не спеши самообольщаться! — одернул он себя. — Этот мир не так прост».

…За эти месяцы Берн освоился в Биоцентре, побывал во многих окрестных местах — и всюду всматривался в людей: в чем они прежние и в чем изменились?

Вроде все было похоже. Работали — может, более искусно, напористо, красиво.

Гуляли, отдыхали. Даже, случалось, пировали с вином и песнями — разве что пили меньше, пели больше. Так же, разве что веселей и ловчей танцевали. Так же целовались. Женщины все так же были разговорчивее мужчин — за счет бесед 2-го порядка: «Я ему сказала», «Он мне сказал»… Будущие мамы так же важничали с оттенком мечты.

Похоже играли в мяч, в шахматы — и даже новые, с применением биокрыльев, игры все были играми: в них радовались победе, болели, огорчались поражениям.

Но в житейских занятиях исчезла завихренность, сник прежний судорожный оттенок, что вот-де в этом — все. Вещи, дела, развлечения, общения, близость, успех, победы и поражения — все было. Но это было не все — самая малость разумной жизни, ее обыденность.

Над всем будто парила невысказанная мысль.

Мир был цивилизован, мир был сложен. Взять этот ИРЦ… Однажды Берн заказал ему воспроизвести видеозапись того своего «интервью» перед человечеством.

Первый раз смотрел, сгорая от стыда. Потом, заинтересовавшись, воспроизводил еще и еще, чтобы разобраться: в чем фокус?

В сферодатчике эффективно восседал в плетеном кресле, упивался общим вниманием и опасался его, говорил, обдумывал, жестикулировал он, Берн, но вместе как бы и не он — гениальный актер, исполнивший его роль с беспощадной, точной, обнажающей выразительностью. Облик, интонации, мимика, слова — все было его; но во всем так искусно стушевано случайное, лишнее, а тем и выпячено существенное, создающее образ, что… какое уж там было пытаться обмануть! Все тайные, как он считал, соображения, тщеславное беспокойство — поэффектней, повыгодней подать себя, психическая трусость — настолько были- у всех перед глазами, что, видя это в шаре, Берн стонал, кряхтел и хватался за голову.