На новой суше розовые и перламутровые тона быстро вытеснялись черными, серыми, коричневыми цветами завозимых или синтезируемых на месте почв. Их в месяцы-секунды затягивала пленка зелени. Пестрой сыпью возникали поселения.

Новая суша обживалась, не переставая расти.

Шар снова был цветной — снимали в видеоспектре. Атмосфера очищалась от избытка влаги и углекислоты (жизненная активность новых кораллов была такой, что они отсасывали нужные для роста ингредиенты и из воздуха), стала прозрачной. Ночами планета высвечивала в космос избыток тепла. Днем люди видели солнце.

…Потом у берегов Индианы Берн вместе с малышами опускался в глубинном лифте-батискафе на сотни метров, к основанию материка. Он видел там искусно выполненные колонны-опоры, арочные проемы, туннели для подводных течений.

Великий Инд нашел не только способ ускорения роста кораллов, но и методы точного управления им. Появилась возможность не повторять слепую природу.

Новые материки создавали по проектам, как здания. При сокращении месяцев до секунд это на увеличенных кадрах выглядело эффектно. Уходит, поглощается лишняя вода — и обнажается прямое русло будущей реки: с розовыми мостами, с водосливными плотинами будущих ГЭС и ложами напорных «морей» выше их. В глубине материков русла ветвились на спроектированные по всем правилам гидрологии притоки.

А вот между двумя параллельными, уходящими в перспективу дамбами, наоборот, накачивают воду из океана, добавляют присадки. Коралловые дамбы сближаются, набирают высоту… соединяются в хребет. Не такой и высокий, не более километра, но достаточный для разделения вод по рекам, для преграды ветрам и регулирования погоды.

Берн видел и оценил искусство, с каким были исполнены краевые части новых материков. Здесь между фундаментными колоннами и стенами образовали системы каналов со шлюзами: посредством их можно было либо направлять вглубь, либо пускать наружу омывающие берега течения — и тем глубоко менять климат.

Другой новинкой были «полосы демпфирования», ослабленные участки кораллового щита, которые принимали на себя сейсмические удары из глубин планеты (а та, взбудораженная, посылала их еще много и изрядной силы), опускания или поднятия коры; здесь не строили, не селились — сдвиги и трещины ничего не разрушали.

— Звездные экспедиции — а их за это время было отправлено семь, — сказал Тер, — тогда покидали Солнечную ненадолго. Но если бы какая-нибудь улетела на сотню лет с субсветовой скоростью, то люди эти, вернувшись, наверно, спрашивали бы, как и вы: а какая это планета? Не заблудились ли мы во Вселенной? (Смех малышей.) Видите, как переменилась Земля!

«Я как раз вроде тех, — бегло подумал Берн. — И верно, не узнаешь…»

Изменились не только очертания суши, соотношение ее и водного зеркала — исчезли льды и снега, исчезли зимы. Мелькание лет теперь почти не давало себя знать; только на просторах средних широт зелень желтела, багровела, исчезала и снова появлялась — лиственные растения справляли ежегодные поминки по стужам и метелям.

Заново обживались — зеленея, высыхая, отстраиваясь — и освободившиеся от вод низины старых материков. Протянулись далее по ним реки, некоторые изменили русла: Нил, например, впадал в море на тысячу километров западнее прежнего устья, в залив Сидра, растекся и там многорукавной дельтой.

И — вместе с расширением зеленых массивов, пестрых прямоугольников нив, ветвлением фотодорог — исчезали, рассасывались на планете города. Не только побывавшие под водой, разрушенные, — все. В одних местах эти бородавчатые скопления кварталов и промышленных зон просто таяли среди зелени, сходили на нет; другие, распространяясь все шире, редели внутри, просвечивали озерами, парками, лугами… пока не становилось невозможно отличить город от обычной местности. Не нужны стали эти «общечеловеческие гомеостаты» в новых условиях.

К концу сеанса среди малышей все усиливалось томление: возня, шепотки, вздохи. Как ни величественны были показываемые изменения лика Земли, но полчаса — долгое время для людей в таком возрасте. Тер почуял это, закруглился:

— Так наш дом Земля приобрел нынешний облик — более благоустроенный, чем прежде, но, увы, несколько менее выразительный… Лет через сто, возможно, избыток тепла уйдет в космос, в приполярных областях восстановятся зимы. Так что вы на склоне лет, может быть, отведаете детской радости: покатаетесь на санках и поиграете в снежки.

Перспектива была отдаленной и не увлекла малышей. Они с вежливыми возгласами: «Мы благодарим, Тер! Тер, благодарим тебя!» — поднимались и, не ожидая, пока зажгут свет, топали по ступеням к выходу. Только один — полненький, белобрысый, серьезный — подошел к основанию шара, дождался, пока сюда опустится люлька-кафедра, сказал звонким голосом:

— Но ведь все кончилось хорошо?

Это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Да… раз мы с тобой живем на свете, — помедлив, ответил лектор.

— Ну, вот! — И мальчишка побежал догонять своих.

…Берн и поныне, в память об этой сцене, благоволит белобрысому увальню Фе больше, чем прочим «орлам». Малыш если не умом, то детским сердцем уловил самую суть показанного: то были картины детства человечества. А чего не случается в детстве! Не без того, что зарвешься в самообольщении и неведении, схлопочешь по затылку; бывает, и ушибешься, поранишься, переболеешь. Но если все от детства, от игры — пусть рискованной — жизненных сил, то все, конечно же, должно кончиться хорошо: тем, что человек (или человечество, все равно) становится уравновешенным, сильным, умным — зрелым.

С Ило Берн встретился неподалеку от музея — тот с уважительным интересом осматривал каменный секстант обсерватории Улугбека.

Потом, прикинув вероятность встречи знакомца на Земле XXII века среди двадцати трех миллиардов ее жителей, Берн понял, что встреча была не случайной, видно, Ило решил и дальше опекать его. Что ж, профессор был не против. Удары судьбы приводят в отчаяние только глупцов, умного же человека они настраивают на философскую созерцательность — и очень кстати, если обстоятельства благоприятствуют этому.

Старый биолог хоть и не обнаружил, как обычно, свои чувства, но тоже был доволен. Довольны были и «орлы», что их команда увеличилась на одного человека, да какого интересного — пришельца Аля. Дальше они путешествовали вместе.

Но главное было другое. Увиденное в музее настолько потрясло Берна, что личные проблемы отодвинулись на задний план. Он не дотянул до намеченного пункта высадки во времени на сто шестьдесят веков; но если мерить не годами, а изменениями, то перескочил этот пункт на геологическую эру. Еще глядя фильм в музее, Берн подумал: чтобы получить столь наглядную картину изменений климата и поверхности Земли в ее давней естественной истории, пришлось бы снимать с частотой кадр в десятилетие — а не кадр в день.

Мощь цивилизационных преобразований превосходила природные в тысячи раз!

И раз уж так получилось, что он одной ногой здесь, а другой там, в прошлом, то следовало вникнуть в проспанное время. Возможно, после этого он утвердился обеими ногами здесь?

Поэтому последующие недели Берн все свободное (от перелетов и переездов, от несложных обязанностей по команде) время отдавал одному занятию: находил сферодатчик и запрашивал у ИРЦ все новые сведения по истории. Исследования с готовыми концепциями он отклонял, отбирал первичные: сообщения газет и радио, кинохроники, телеролики, даже рекламу — лишь бы во всем чувствовался аромат времени. Наверно, ИРЦ и здесь подыгрывал информационной выразительностью: впечатление от голых фактов получалось порой настолько сильным, что Берн не мог уснуть.

Сообщения, аэросъемки, ноты держав, статистика, призывы деятелей и конференций, телерепортажи, доклады комиссий… Не все говорили малышам, не все имело смысл им говорить. Тер только заикнулся (и то неудачно) о разнобое интересов и действий множества бывших прежде государств, блоков, монополий, мафий, партий. Стремительный взлет цивилизации подверг суровой проверке на разумность этот разнобой, отстаивание всеми своего и пренебрежение общим для всех. Многое не выдержало проверку, осталось по ту сторону исторического перевала.