— И не людей вовсе, а эхху, — возразил Эри. — При чем здесь люди?

— Он зло пародировал в своей Лапутянской академии и в образах ее ученых мужей Королевское научное общество Великобритании, — вел дальше Берн, — высмеивал даже таких членов его, как Иссак Ньютон и Иоганн Кепплер.

Но до сознания малышей это не дошло. Автор «Гулливера» не мог быть плохим, желчным, недобрым. Плохое они вообще не хотели знать. Все неудачное, злое — ив сочинениях Свифта, и у других фан тастов — они оставляли без внимания, как и явные противоречия с научным знанием. Это не имело значения — у вымысла своя правда.

…Это было замечательно: мир, категорически отвергший ложь — даже «святую», «во спасение», — бережно хранил и накапливал художественный вымысел: сказки, фантастику… «Почему? — недоумевал Берн. — Только потому, что в них нет корысти?..» Собственно, в мире, творящем и познающем новое, другого отношения к вымыслу быть не могло. С вымысла начинается мысль — он и есть мысль. Талантливый вымысел есть реальность ноосферы, реальность разумной среды — наравне с машинами, зданиями, мостами. И случается, что намного переживает их. Вот и Свифт…

— А «лапуты»? — возгласил Эри. — Они ведь тоже есть.

— Но… эти летающие острова не такие, они иначе устроены.

— Так что? Сейчас многое не такое, техника — она ведь развивается.

Нет, спорить с малышами было накладно.

Ило не вмешивался, с интересом слушал обе стороны, посмеивался одними глазами.

— М-м… конечно, я не все еще знаю, — скрывал за иронией раздражение профессор, — эхху, струльбрудги, «лапуты»… Так, может, и гуигнгнмы есть?!

Это был вызов. Делом чести для «орлов» стало доказать, что да, и гуигнгнмы есть.

Случай представился в следующие же дни.

Может, пасись эти полудикие трехлетки в иных местах, они так и остались бы для детей просто лошадьми.

Но на берегах залива Свифта и островках смыкающейся с ним дельты, конечно же, могли обитать только гуигнгнмы.

…Живности было много на планете — дикой, полудикой, домашней. Самые приятные отношения «орлы» установили с коровами.

Это всегда превращалось в игру: найти стадо, выбрать самых симпатичных («Эту!.. Нет, эту!..») — из расчета по соску на каждого, привести в лагерь, «в гости». Вела процессия: двое держат за рога, кто-то несет хвост, кто-то забрался верхом; рога растерянных и довольных общим вниманием коров украшены венками; кто-то на ходу потчует каждую вкусной травой, молодыми побегами. И разумеется, каждую надо было назвать, огладить бока, почистить от пыли, промыть у ручья соски, глаза от натеков, ноздри. Коровам такое обхождение ужасно нравилось: они глубоко дышали, поводили глазами, норовили лизнуть руки детишек. И питались «орлы» не как-нибудь, а по строгой схеме: установив корову удобно, укладывались под нее крестом, лицами к свисающим щедрым соскам; время от времени хлопали себя по тугим животикам, прикидывали: хватит или попить еще?.. И насасывались так, что вопрос о заказе ИРЦ обеда или ужина отпадал.

Это была общепланетная мода, от которой при случае не уклонялись и взрослые.

Коровы же, завидев пролетающих малышей, всегда поднимали головы и нежно-призывно мычали.

А в пеших походах за «орлами», случалось, увязывались самые беспокойные и мечтательные, приходилось общими усилиями возвращать их в стадо.

Лошадей было немного в силу малой нужды в них: для спорта да для езды и работ в горных условиях, где они оставались вне конкуренции с любым другим тяглом — живым или механическим. У залива Свифта они и вовсе существовали для установления экологического баланса на новом материке. Люди наведывались сюда для ветеринарного контроля, реже для отгона. Лошади паслись — не дикие, не домашние, сами по себе.

«Гуигнгнмы» не вдруг приняли «орлов» в компанию. Первый день малыши бегали, играли, купались, жгли костры сами по себе, а группки лошадей на лугу и островках паслись, пили воду, переплывали протоки, гонялись со ржаньем друг за дружкой — сами по себе. Только косили глазами в сторону детей да иногда, перестав пастись, поднимали головы, настораживали уши — следили. Когда «орлы» приближались, они уходили, не переставая щипать траву, а иные поворачивались задом и недвусмысленно поднимали копыто.

Но поздним вечером они пришли глядеть на разведенный у воды костер, на чинный ужин малышей; стояли поодаль, светили из тьмы парами глаз — круглыми фиолетовыми телеэкранчиками. На следующий день подпустили самых рискованных и дружелюбных, которые, приговаривая: «Кось-кось!..» — тянули к ним краюхи свежего посоленного хлеба. Хлеб-соль был принят, лошади дали себя гладить, расчесывать гривы, выбирать из них и хвостов репья.

Дальше — больше. В жаркий полдень те и другие купались в протоке — сначала рядом, потом вперемешку. Настырные «орлы» подплывали, забирались лошадям на спины, прыгали с крупов в воду, переплывали протоку верхом или держась за гриву. Переплыв, выезжали на луг — и, конечно же, нельзя было не проскакать по вольной траве против теплого ветра, замирая и обнимая шею. Девочки жмурили глаза, повизгивали, но от мальчишек не отставали.

Возвращались «орлы» с исхлестанными высокой травой икрами, иные — сверзившиеся — пешком, но все равно счастливые.

Вырисовывались характеры, притирались характеры… В следующие дни у «орлов» завелись сердечные дружки и подружки среди «гуигнгнмов». У Эри их было два: чалый с белой полосой вдоль хребта и гнедой. Он подзывал их кличем:

«Гуи-игнгнм, гуи-игнгнм!» При одних интонациях прибегал Чалый, при других — Гнедик. Приближаясь, они отзывались похоже. И разговаривал с ними Эри таким же грудным бормотаньем, шептал, терся лицом об их морды; лошади кивали головами, трясли гривами — понимали.

Когда Эри скакал, стоя и балансируя руками, на Чалом, то Гнедик бежал рядом нога в ногу — чтобы в случае чего принять дружка-гуигнгнма Эри на свой круп.

Ия подружилась с кобылкой Машей, белой в серых яблоках, существом с проказливо-ироничным нравом. Она охотно позволяла всем детям кататься на себе — но очень любила на резвой рыси споткнуться на самом ровном месте, «клюнуть» головой. Не ожидающий подвоха всадник кувыркался через ее шею в траву. Маша останавливалась, начинала пастись, только лукаво косила темным глазом: что же ты, мол?.. Но Ию она так никогда не сбрасывала и всегда являлась на ее зов.

— Вот скажи, что они не гуигнгнмы и не понимают! — торжествующе приставал Эри к Берну. — Позови ты Чалого или Гнедика — они и ухом не поведут.

Верно, такое установилось понимание — пусть не словами, а чувствами — между малышами и лошадьми, что, глядя на них, надо было либо отказывать в разуме первым, либо признавать его за вторыми.

Мир для «орлов» был весь свой. Они сами «паслись» на планете, как лошади у залива.

…Но зато и было плачу с одной стороны и призывного скорбного ржания с другой, когда пришло время расставаться. Отправив вперед вертолет с имуществом, Ило, Берн и «орлы» полетели косяком в глубь материка. Малыши глядели вниз, где мчал среди высокой травы табунчик друзей-гуигнгнмов, кликали со слезой:

— Маша! Матушка! Машенька-а!..

— Чалый! Гнедик!

Машутка, Гнедик, Чалый и другие лошади отвечали на призывы тонким заливным ржанием, бежали, обгоняли друг друга, подняв головы, ветер развевал их гривы.

Так одни долетели, а другие доскакали до места, где рукава дельты сходились в километровой ширины реку. Табун остановился на обрыве. Стая «орлов» удалялась над водой, поднималась в нагретом потоке воздуха. Лошади смотрели им вслед, вытянув шеи. И долго, за километры, были видны с высоты продолговатые неподвижные пятнышки у края зеленого поля за рекой.

Ило благодарил судьбу, что ни одна из лошадей не кинулась в воду, не поплыла за ними. Кто знает, что бы тогда началось… Потом он сердито выговаривал «орлам», что они вели себя неправильно, что нужно, относясь к животным, как и ко всей природе, доброжелательно и по-хозяйски, не привязывать себя ни к кому и ни к чему исключительными чувствами, что такие избирательные привязанности автоматически противопоставляют предметы чувств всему иному — и поэтому принесли в свое время людям не меньше бед и огорчений, чем вражда и ненависть.